Владимир Кузнецов - Ртуть и соль
– Как ты смел прийти сюда? – шипит он, нависая над де Лишем, низкорослым и тонким, как трость. Подернутые туманом глаза поэта смотрят без страха. В них вовсе нет чувств – только бесконечная, затянутая дымом пустота.
– На это у меня больше прав, чем у любого из вас, – произносит он отрешенно. – И скорбь моя глубже…
– Ты убил ее, – Стэг поднимает руку, словно намереваясь схватить поэта за горло, но растопыренные как когти пальцы лишь сжимаются в кулак. – Ты убил мою девочку, мою Анну! Молчи! Если ты не уйдешь, я, не побоясь греха в Божьем доме, выставлю тебя вон, а на улице мои люди превратят тебя в отбивную.
Рив де Лиш не мигая смотрит на раскрасневшегося лорда. Лицо того перекашивается от гнева, и с утробным рычанием он хватает поэта за полы сюртука, потащив к выходу. Рив висит в его руках безвольно, словно тряпичная кукла. Стэг сбрасывает его с церковного крыльца, и поэт, скатившись по ступеням, падает в грязь.
Рядом с лордом вырастают лакеи в траурных ливреях.
– Отделайте его как следует, – голос Стэга клокочет от сдерживаемого гнева. – Только не убейте.
* * *Богиня-Ночь касается разгоряченного лица поэта холодными пальцами цвета индиго. Он раскрывает глаза, с трудом разорвав слепившую веки кровавую пленку. Его тело – сплошной комок боли, сознание – разбитое зеркало.
Половины такого блаженства узнать
Серафимы в раю не могли —
Оттого и случилось (как ведомо всем
В королевстве приморских земель) —
Ветер ночью повеял холодный из туч
И убил мою Анну Либэлл.
Стихи де Лиша звучат из чужих уст. Голос сухой, лязгающий, словно рождается не в человеческом горле, а в механизме из шестеренок и пружин. Но как кому-то стали известны эти стихи? Рив не читал их никому, он едва успел записать их, вынырнув из забытья, что дарует янтарная смола, и тут же провалившись в него вновь.
Поэт с трудом поворачивает голову. Действие дурмана уже прошло, теперь ничто не притупляет боли, которая сковывает тело огненными цепями. Перед ним присел на корточки мужчина в просторном плаще и с саквояжем, отделанным хромированной сталью. Его глаза скрыты черными телескопическими окулярами, казалось вживленными прямо в плоть.
Рив приподнимается на локте, глядя на странного человека в упор. Разбитыми и непослушными губами он шепчет:
Но, любя, мы любили сильней и полней
Тех, что старости бремя несли, —
Тех, что мудростью нас превзошли, —
И ни ангелы неба, ни демоны дна
Разлучить никогда не могли…
Мрачная подворотня вокруг них, казалось, усиливает тихие слова поэта, подхватывая и умножая их жутким эхо.
– Я – Амад Вилког, – скрипит жестью голос, – и я могу помочь тебе.
– Чем? – Поэт со стоном садится, не обращая никакого внимания на грязь и отбросы вокруг себя. Небо почерневшего серебра висит над головой, в узкой трещине между домами бурого кирпича. – Ее не вернуть, а больше в этом мире мне…
– Кто сказал «не вернуть»? – перебивает Вилког, и в слабом отблеске света, случайно озарившем это царство тьмы, поэт замечает, что нижняя половина лица его скрыта платком. Цилиндр, неестественно высокий и тонкий, придает силуэту макабрический вид. – Я могу вернуть ее тебе, – его голос звучит как череда сухих щелчков. – Не тело – нет, но душу. Но тебе, и только тебе. Ваша любовь не дает ей уйти, и это наш шанс. Ты готов?
– Что, – сбиваясь от удивления и внезапного страха, шепчет поэт, – что ты хочешь этим сказать?
– Мои опыты, – Вилког встает на ноги, – показывают, что, хотя вместилищем разума человека и является мозг, в его сердечной мышце заключена некая особенная субстанция, та, что церковники в скудоумном упрощении зовут «душой». Эта субстанция столь удивительна, что и после смерти тела может некоторое время сохраняться в сердце – тем дольше, чем сильнее чувства, которые привязывают умершего к этому миру. Ваша любовь была сильна. Сильнее, чем все, что я наблюдал прежде.
– Ты, – поэт поднимается, шатаясь, словно на палубе в шторм, – говоришь, что можешь воскресить ее?
– Да, – кивает Вилког.
Рив де Лиш чувствует, как ветер касается его кожи. Словно прохладные пальцы Анны, чьи касания едва ощутимы. В едва слышном шелесте поэт угадывает ее шепот. Может, это эфиры янтарной смолы все еще играют с его разумом? Но Амад Вилког здесь, его громоздкая фигура в просторном плаще выделяется среди прочих теней, словно мерцая, пульсируя темнотой.
– Я согласен.
* * *Либэллы, богатый и знатный род, два века назад построили на берегу моря усыпальницу, место, где в последующие годы находили последний приют все усопшие члены семейства. Это строение, больше иных домов Западного края, украшено античными колоннами, статуями серафимов и рельефами райских садов. Арочные ворота, закрытые бронзовой решеткой искусной ковки, ведут в просторный зал, где на пьедесталах покоятся саркофаги резного мрамора. Место Анны – у высокого витражного окна, откуда открывается вид на скалистое побережье, омываемое седыми волнами. Она не любила моря – вид его всегда вызывал в ней тревогу и смущение. Ни ее отец, ни мать не знают этого – они слишком знатные, слишком занятые особы, чтобы уделять внимание девичьим страхам.
Вилког легко справляется с запертыми воротами – какие-то тонкие инструменты в его руках, словно механические змеи, проникают в скважину, и через мгновение замок, скрипнув, раскрывается. Свет луны, будто в саван закутанной в рваные серые облака, проходит сквозь витражи, падая на гранитные плиты пола бледным многоцветным узором.
– Помоги мне, – скрипит приглушенный платком голос. – Нужно сдвинуть крышку.
Вместе они упираются в массивную мраморную плиту, отделяющую Анну Либэлл от мира живых. Плита с тяжелым шорохом поддается. Ноздрей поэта касается запах увядших цветов и дорогих масел. Распрямившись, Рив замирает – его взгляд падает на лицо возлюбленной. Таким живым оно кажется, таким спокойным… Вилког раскрывает свой саквояж. Внутри – сверкающие инструменты: скальпели, ланцеты, пилы, щипцы.
– Что это? – пораженный, шепчет поэт.
– Необходимые приспособления. Теперь ты должен делать все точно, как я скажу. Иначе труды наши пропадут втуне.
Вооружившись ланцетом, он аккуратно вспарывает платье на груди Анны. Ужас охватывает Рива, ужас от понимания того, что сейчас произойдет.
– Нет, – шепчет он, – нет, так нельзя. Это…
– Это шанс воскресить твою возлюбленную.
Поэт колеблется, глядя на сверкающее в лунном свете лезвие ланцета.
– Мы будем аккуратны. Сделаем только то, что необходимо. И Анна Либэлл снова будет с тобой. Навсегда.
Повинуясь странному наитию, Рив стремительным движением срывает платок с лица Вилкога. Увиденное сковывает его леденящей волной ужаса.
– Что ты? – произносит поэт, чувствуя, как отчаянно стучит его сердце. И вместе с ним, словно в унисон, стучит еще одно. Совсем рядом.
– Я – Амад Вилког. – Без платка щелкающий голос звучит еще более чуждо.
Нижняя половина лица сверкает сталью и бронзой. На месте рта – серебристая сетка, из щек выходят медные трубки, прячутся за воротником, фарфоровые кольца блестят в лунном свете, обозначая грань, где каучуковый шланг соединяется с живой гортанью. – Когда-то я был человеком. Инженером, посвятившим жизнь механике. Иные говорят, что от любви к машинам разум мой помутился. Но один я знаю правду: ко мне пришло Понимание. Понимание, что плоть несовершенна. Слаба. Механизм надежнее. Механизм подлежит ремонту, улучшению, переделке.
– И это ты уготовил Анне? Стать механической куклой?
– Нет. Иное. Совсем иное. Решайся.
– Зачем… зачем это тебе?
Вилког застывает. Взгляд его направлен куда-то вдаль, за пределы мраморных стен гробницы.
– Передо мной готова открыться величайшая из тайн. Тысячелетиями говорилось, что Бог познаваем сердцем, но не разумом. Это ложь. Я стою на пороге богоподобия. Я могу творить сам себя и в акте творения обрести власть над любой из материй этого мира, даже самой тонкой. И даже душа может быть податливой глиной в руках опытного гончара. Анна – лишь шаг к грядущему величию. К торжеству человеческого разума. К обращению его в разум Бога посредством научного совершенствования!
Рив снова смотрит на Анну. Слова Амада Вилкога для него – не более чем пустой звук, лепет безумца. Сомнения, как голодные черви, терзают его сердце. Страх и желание борются в нем, точно лед и пламень.
– Делай, что задумал, – наконец кивает он.
Рассвет над морем – игра серости и багрянца. Обрывки туч плывут, словно истлевший саван, вода черна, как обсидиан, и только белые пятна чаек среди волн нарушают ее монолитность.
Рив де Лиш сидит на прибрежном валуне, и прибой лижет носки его башмаков. Поэт держит в открытой ладони странный предмет – соединение хрома, стекла и плоти, причудливый сосуд, внутри которого можно угадать очертания чего-то небольшого, пульсирующего.
