Виктор Точинов - Великая степь
Звуки различались по высоте, длине и тону — и складывались в песню. Странную песню, печальную и торжествующую одновременно. Она звучала над древним морем, под незнакомыми звездами. Ящеры поднимали головы, не в силах сообразить, что за странные акустические колебания они слышат. И даже переставали пожирать друг друга. Женька не находила себе места.
Щемящая душу песня Верблюда застала ее врасплох, и она прекратила увлеченно наблюдать в инфракрасных лучах ночную подводную жизнь древнего моря, и пошла, почти побежала в рубку. В рубке — никого. Затем — уверенные шаги Гамаюна в коридорчике, ведущем к кабине ручного управления. Она развернулась, выскочила из рубки в главный коридор. Люки заботливо распахивались при ее приближении, словно тщились предугадать желания, которых не было. Она заскочила в каюту, может в свою, а может — в первую попавшуюся, при отсутствии личных вещей не больно-то разберешь. Рухнула плашмя на койку, едва успевшую вырасти навстречу из пола. Плечи и спина подрагивали, но плакала Женька беззвучно…
Всё казалось бессмысленным. И бесполезным. Всё-всё.
Зачем? Зачем все убивали всех — так долго и старательно? Чтобы ей оказаться здесь, в юрских болотах? И рыдать, и кусать подушку, и хотеть, и не мочь? И знать, что Дракон не отступит, что он получит ее, — рано или поздно. Получит всю, без остатка. Все будет просто: кого-то будут убивать у тебя на глазах — мать, отца, сестер — и сделать ничего будет нельзя, и мозг поневоле завопит от тоски и бессилия, призывая на помощь хоть Бога, хоть дьявола, и он всплывет, искуситель с гостеприимно распахнутой пастью: войди, надень шлем и сделай, что хочешь… будь только моей и возьми взамен всё. Только ты и именно ты.
Песня Верблюда набирала силу — и обещала все. Внимавшие некогда этому пению простые пастухи становились воинами и полководцами, а полководцы — великими Каганами… Сейчас песню слушала Женька Кремер.
Все? Все, что хочешь? Что хочешь? Она встала. Она вытерла слезы. Она снова пошла в рубку. Взяла пси-шлем в руки — нежно и бережно, как мать, баюкающая младенца. Прижала ладонь к выстилающим внутреннюю поверхность мягким ворсинкам. Приказы Верблюду она формулировала чётко и последовательно, подозревая, что отменить или скорректировать их уже не сможет.
Песня Верблюда продолжала звучать, разносимая по всем внутренним помещениям.
11
В рубку вошел Гамаюн. Женька оторвалась от шлема.
— Пойди… пойдите в каюту, — она постоянно сбивалась и путалась, называя его то на «ты», то на «вы». — Через несколько минут старт…
— Старт — куда?
— На орбиту. В штатном режиме так и положено. Не тащить же в Девятку всех этих… зубастых…
Она заглянула ему в глаза. И увидела там себя. Женьке казалось, что огромное, тридцатидвухкамерное сердце Верблюда бьется сильнее и чаще, что стены и пол содрогаются в такт ему… Песнь Верблюда терзала и ласкала уши.
Гамаюн пожал плечами — ты капитан, тебе виднее — и ушел. В каюту.
…Звезды окружили его со всех сторон.
— Айдахар вам всем в глотку, — вслух подумал Гамаюн словами Ткачика.
Вот и сбылась мечта детства. Стал космонавтом. Но — как-то обыденно. Ни разрывающего уши грохота дюз, ни гагаринского «Поехали!». Как на лифте поднялись. Наверное, детские мечты в детстве и должны исполняться…
… Он парил одинокой пылинкой в сверкающей вокруг Вселенной. Каюта была включена на полный обзор — то есть стала целиком и полностью невидимой. Слабо виднелся лишь входной люк — светящимся овалом на фоне космической бездны. Полная невесомость не наступила — но гравикомпенсаторы выдавали не больше одной восьмой же, и тело казалось воздушно-легким, и не только казалось, и кровь, перенасыщенная кислородом, приливала к голове, и пьянила, и била в виски отчаянно-шальным весельем…
В овале люка появилась Женька. Не было ее — и появилась. Провела рукой по вороту комбинезона — серо-мерцающая ткань медленно поплыла вниз, к далеким галактикам.
12
Женька шагнула к нему, длинным, скользящим над звездной бездной не то шагом, не то полетом. Положила руки на плечи.
— Обними меня, — сказала она, а может, просто подумала.
Всюду — и сверху, и снизу, и со всех сторон — сияли звезды…
XIV. Судная ночь
1
Резкий и отвратительный запах привел лежащего человека в себя — ничуть не хуже нашатырного спирта.
Хотя выражение «привел в себя» едва ли точно соответствовало происходившему. Способность воспринимать объективную реальность к Сереже Панкратову понемногу вернулась, но возможности воздействия на окружающую действительность оставались в латентном состоянии… (Именно так и подумал Сергей, обожающий подобные формулировки.)
Она, реальность-действительность, находилась под носом у Сережи (в прямом смысле под носом — расстояние составляло считанные сантиметры) — и после долгого размышления была опознана им как собственная блевотина, гнусная, мерзкая и воняющая.
Панкратов попытался отодвинуться или хотя бы перевернуться на другой бок — безуспешно. По телу прошли содрогания, напоминающие конвульсии раздавленного навозного червя. Кровь лупила изнутри в виски, как кулаки боксера-садиста. Пищеводный тракт — от губ до кишечника — казался залитым чем-то едким и жгучим. Сережа попытался сблевать снова — ничего не получилось, наружу вылетело лишь несколько капель того, едкого и жгучего, — ценою боли, прошившей нутро раскаленным штопором.
Сережа плюнул на проблемы функциональной диагностики организма и решил заняться локализацией во времени и пространстве (даже сам с собой он общался мудреными словами — и в мыслях никогда не употреблял ничего нецензурного).
Локализация прошла успешно.
Под ним была земля. Над ним — звездное небо. А вокруг была ночь.
Голову Сережа повернуть не мог, шея объявила итальянскую забастовку. Глаза к стачке не присоединились, кое-как Панкратов бросил взгляд вокруг — резкая, раскалывающая голову боль тут же наказала глазные яблоки за штрейкбрехерство.
Бетонная стена слева. Колючка, идущая поверху, освещена прожекторами. Периметр. Периметр у главного КПП. Его серая коробка рядом. Еще ближе площадка с техникой. «Урал»-кунг темнел в десятке шагов от Сережи.
«Я шел на КПП, — понял Панкратов, — там сегодня Славка Калюжный дежурит, и…» И что? Нелегкий путь начался с квартиры Ваньки Зинкина, у которого почти доспела сорокалитровая фляга браги… Это Сережа помнил хорошо. Та брага уже не доспеет и никогда не будет перегнана на более благородные и более градусные напитки… Да, все правильно… Человек семь или восемь молодых офицеров и штатских пили по очереди из ковша чуть пузырящуюся муть, отдающую дрожжами и карамелью, и Сережа пил, и… И что дальше? Не могли же свалить его с ног два-три литра этого лимонада… Значит, потом он пошел к КПП? Допустим. Но тогда путь пролегал вблизи «Хилтон-Девятки»… Ага, уже теплее.
«Никак не мог я пройти мимо «Хилтона» и ничего не выпить», –— перефразировал Сережа мысль любимого персонажа любимой книги. И память обрадовано подтвердила: точно так. Балдерис! Балдерис ухватил Панкратова за рукав и потащил внутрь, и там сидели Фонарюша с Цветковым, и пили они уже не брагу, а конечный продукт благородного искусства самогоноварения… Самый конечный…
(Вообще-то для относительно заботящихся о здоровье граждан сигналом к завершению перегонки становится прекращение возгорания продукта. Но некоторые, самые жадные, продолжают процесс, пока в капающей из аппарата жидкости остается хоть какой-то градус. Балдерис был из таких — жадных.)
Точно. Сережа знал, что слабая, почти не содержащая спирта жидкость бьет по организму с силой кумулятивного заряда — но иной наличествующей в ней отравной химией. Знал, но выпил… И не дошел до КПП. Свалился.
Понимание сути процесса принесло облегчение — и не только моральное. Панкратов собрался с силами и отодвинулся от зловонного продукта своей жизнедеятельности. Аж на двадцать сантиметров.
2
Старлея Славу Калюжного разбудил хлопок, даже не разбудил — вывел из легкой полудремы; послышалось стеклянное звяканье, Калюжный бросил взгляд за окно — там стало темнее. «Прожектор», — понял Слава, выходя за дверь. Накрылся светивший в степь прожектор, опять не выдержала полуторакиловатка, и в запасе в караулке всего одна, а без резерва нельзя, и опять зампотех Сашка Федоров будет ругаться и спрашивать издевательски, закусывают они лампами на полтора кила, или выменивают на них девок в степи, и Сашку можно понять, запасы тают, а с завода ничего и никогда уже не получишь… ну что там встали столбами эти пентюхи? — открывайте ворота, меняйте лампу! — бля, до конца смены шесть часов, а вздремнуть уже не удастся, потому как Звягинцев повадился лично проверять и периметр, и берег под утро, совсем полковник стал плох после смерти Олега, лицо мертвое, глаза вурдалачьи… когда спит — непонятно, и… — ну, что вы там копаетесь, как хромые мандавошки?! уроды, лампочку ввернуть-вывернуть и то проблема… — и наверняка скоро заявится этот упырь с проверкой, и уже не поспишь, и придется с утра, сразу, только вернувшись, нырнуть на час-другой под теплый Наташкин бочок, он обожает нырять вот так, утром, в уютную норку кровати, и прижиматься к горячей спине Наташки, и чуть-чуть подождав, чтобы нагрелись руки, браться за…
