Сьюзен Коллинз - Сойка-пересмешница
Моя семья: моя мать пытается забыть свое горе, погрузившись в работу. А я бездействую, и горе полностью овладевает мной. Но я держусь ради обещания, данного Койн. Я смогу это сделать — убить Сноу. А после наступит пустота.
В конце концов, меня выписывают из больницы и выделяют комнату в особняке президента, на пару с моей матерью. Она практически здесь не бывает, так как обедает и спит на работе. На Хеймитча ложится задача — ухаживать за мной, контролировать моё питание и приём лекарств. Это непростая работа. Поскольку я пользуюсь своими старыми навыками, приобретенными в Тринадцатом дистрикте. Я без разрешения блуждаю по особняку. Из ванны в кабинеты, бальные залы и купальни. Ищу неизвестные маленькие тайники. В шкафу с мехами. В шкафу в библиотеке. В давно забытой ванной, в комнате со старой мебелью. Мои укромные места небольшие, незаметные, их практически невозможно найти. Я сворачиваюсь калачиком, будто сжимаюсь в крошечную точку, пытаюсь полностью исчезнуть. Окутанная тишиной, я двигаю свой браслет, кручу и кручу его на запястье.
Меня зовут Китнисс Эвердин. Мне семнадцать. Мой дом — Двенадцатый Дистрикт. Но здесь не Двенадцатый дистрикт. Я — сойка-пересмешница. Я свергла власть Капитолия. Президент Сноу ненавидит меня. Он убил мою сестру. А теперь я убью его. И затем Голодные Игры закончатся…
Периодически, я прихожу в себя в своей комнате, неуверенная, что привело меня обратно — потребность в морфилии или Хейтмитч, обнаруживший меня. Я ем, принимаю лекарства и настаиваю на ванной. Думаю, дело не в воде, а в зеркале, отражающем мое обнаженное обгорелое тело. Пересаженные участки кожи по-прежнему сохраняют розоватый цвет, как у новорожденного. Понимаю, что кожа повреждена, но восстановленная выглядит красной, обожженной и, местами, совсем тонкой. Часть её блестящая, белая и бледная. Я, словно причудливое лоскутное одеяло, сшитое из кожи. Мои волосы почти полностью опалены, местами неровно обрезаны. Китнисс Эвердин — девушка, побывавшая в огне. Меня бы это не волновало, не воскрешай мой вид память о пережитой боли. И о том, почему мне было больно. И что случилось незадолго до того, как боль пришла. И о том, как я наблюдала за своей младшей сестрой, когда она превратилась в живой факел. Я закрываю глаза, но это не помогает. Огонь лишь ярче горит в этой темноте.
Иногда приходит доктор Аурелий. Он мне нравится, потому что не говорит глупостей, например, что я в абсолютной безопасности или, что он знает, что я не могу сейчас поверить в это, но в один прекрасный день всё же буду снова счастлива, или что жизнь в Панеме наладится. Он просто спрашивает, не хочу ли я поговорить и, когда я не отвечаю, засыпает в своём кресле. На самом деле я думаю, что его посещения, в основном, вызваны потребностью вздремнуть. Такой расклад устраивает нас обоих.
Час «Х» приближается, но я не могу точно сказать, сколько до него осталось минут и часов. Президента Сноу осудили и признали виновным, его приговорили к смертной казни. Хеймитч говорит мне об этом, но так же я слышу, как обсуждают эту новость, когда медленно прохожу мимо охранников в коридорах. Мой костюм сойки-пересмешницы приносят в комнату. И лук тоже, он выглядит не хуже одежды, но нет ножен для стрел. Возможно, они были повреждены или, скорее всего, мне просто запрещено иметь оружие. Я не могу понять, должна ли я как-то подготовиться к этому событию, но ничего не приходит на ум.
Поздно вечером, после того, как я долго сидела перед окном, пялясь на картину за ним, словно на разноцветный экран, я выхожу из комнаты и поворачиваю не направо, а налево. И оказываюсь в незнакомой части особняка, где моментально теряюсь. На том пятачке, где я живу, всегда кто-то крутится, а тут даже дорогу спросить не у кого. Хотя, мне даже нравится. Хотела бы я найти это место чуть раньше. Здесь так тихо, толстые ковры и тяжелые гобелены поглощают звуки. Эта тишина нежно опьяняет. Приглушенные цвета не бьют по глазам. Так спокойно. До тех пор пока я не улавливаю аромат роз. Я прячусь за шторой, меня колотит, я не могу сейчас бежать и просто стою и ожидаю появления переродков. Наконец, я осознаю, что никакие переродки не появятся. В таком случае, чей же это запах? Неужели действительно роз? Может быть, я рядом с садом, где растут эти дьявольские цветы?
Когда я выскальзываю в коридор, запах становится непереносимым. Возможно, не такой сильный, как от настоящих переродков, но и не такой резкий, потому что он не может сравниться со сточными водами и взрывчатыми вещёствами. Я поворачиваю за угол и натыкаюсь на двух удивленных охранников. Конечно, это не Миротворцы. Вернее, больше не Миротворцы. И никаких серых мундиров солдат из Тринадцатого. Эти двое — мужчина и женщина — одеты в драную одежду, выброшенную вместе с облачением повстанцев. Тем не менее, перевязанные и худые, они сейчас стерегут вход в помещение с розами. Когда я подхожу ко входу, их пистолеты в форме Х направляются на меня.
— Вы не можете пройти, мисс, — говорит мужчина.
— Солдат, — женщина поправляет его. — Вы не можете пройти, солдат Эвердин. Приказ Президента. — Я просто стою и терпеливо жду, когда они опустят своё оружие, они и без моего объяснения понимают, что за этими дверями мне что-то нужно. Просто роза. Простой цветок. Чтобы воткнуть его за лацкан Сноу, прежде чем я убью его. Моё присутствие, кажется, беспокоит охранников. Они обсуждают, стоит ли вызывать Хеймитча, когда позади меня раздается громкий женский голос. — Дайте ей пройти.
Я знаю этот голос, но не могу сразу вспомнить, где слышала его. Не в Шлаке, не в Тринадцатом, определенно не в Капитолии. Я поворачиваю голову и встречаюсь лицом к лицу с Пэйлор, командором из восьмого. Она выглядит ещё более уставшей, чем в госпитале, но кто из нас не выглядит так?
— Я считаю, — говорит Пэйлор, — она имеет право зайти туда. — Это её солдаты, не Койн. Они без вопросов опускают свое оружие и дают мне пройти.
В конце короткого коридора стеклянные двери, я открываю их и захожу внутрь. Запах настолько сильный, что перестает ощущаться, и, кажется, что больше я не могу улавливать его. Влажный, мягкий воздух благотворно влияет на мою разгорячённую кожу. И аромат прекрасных роз. Ряд за рядом передо мной простираются великолепные цветы: ярко-розовые, оранжевые, словно закат, и даже светло-голубые. Я брожу между этими рядами тщательно обрезанных растений, смотрю, но не прикасаюсь, потому что усвоила жестокий урок: эта красота может быть очень смертельной. Я узнаю её, когда нахожу. Она венчает макушку стройного куста. Великолепный белый бутон, только начинающий раскрываться. Я натягиваю рукав на левую ладонь так, чтобы кожей не соприкоснуться с цветком, беру секатор и только направляю его на стебель, когда слышу его голос:
— Она милая.
Мои руки вздрагивают, ножницы внезапно сжимаются, обрезая стебель.
— Конечно, цвет красивый, но ничто не сможет сравниться с белым.
Я до сих пор не могу его увидеть, но, кажется, голос доносится со стороны клумбы с красными розами. Аккуратно обрезав со стебля бутоны, держу розу рукавом, медленно захожу за угол и вижу его, сидящим на скамейке у стены. Как всегда, он хорош собой и одет со вкусом, но на руках наручники, на лодыжках кандалы и отслеживающее устройство. В ярком свете его кожа выглядит бледной, болезненно зеленой. Он держит белый носовой платок со свежими пятнами крови. Даже в этом плачевном состоянии, его змеиные глаза излучают блеск и холод. — Я надеялся, что ты найдешь дорогу в мои апартаменты.
Его апартаменты. Я нарушила границы его дома, как и он мои в прошлом году, со своим прерывистым, кровавым дыханием больше похожим на угрожающеё шипение. Эта оранжерея одна из его комнат, возможно, его любимая, а, может быть, в лучшие времена он сам ухаживал за растениями. Но сейчас это часть его тюрьмы. Поэтому охранники остановили меня. И поэтому Пэйлор меня пустила.
Я предполагала, что он будет содержаться под стражей в самом глубоком подземелье Капитолия, а не прозябать последние дни в окружении роскоши. Но, тем не менее, Койн оставила его здесь. Думаю, чтобы дать пример другим. Так что, если в будущем она каким-то образом потеряет расположение, будет ясно, что президенты, вызывающие презрение, требуют специального обращения. После всего случившегося, кто знает, как быстро рассеется её собственная власть? — Нам так много надо обсудить, но я чувствую, твой визит будет коротким. Итак, начнем с начала, — он кашляет и отнимает платок ото рта, окровавленный платок. — Я хотел сказать, что очень сожалею о твоей сестре.
Даже в моем нечувствительном, наркотическом состоянии эти слова вызывают острую боль. Напоминая, сколь безгранична его жестокость. И то, что по пути к своей могиле, он попытается уничтожить и меня.
— Так расточительно и так излишне. Каждый мог видеть, что в игре поставлена точка. На самом деле, я уже принял решение официально капитулировать, когда они сбросили эти парашюты. — Его глаза устремлены на меня, он не моргает, видимо, не желая пропустить тот момент, когда я отреагирую на его слова. Но они не имеют смысла. Когда они сбросили парашюты? — Ладно, ты ведь на самом деле не думаешь, что это я отдал приказ, так? Вспомни об одном очевидном факте: если бы я имел рабочий планолёт в своём распоряжении, то использовал бы его, чтобы бежать. Но если так и я не сделал этого, какую цель я преследовал? Мы оба знаем — я не гнушаюсь убийством детей, но я не расточительный. У меня на всё свои причины. Но уничтожение убежища, в котором полно капитолийских детей — я не вижу в этом смысла. Никакого.
