Михаил Ахманов - Третья стража
Та, Что Ловит Облака Руками, махнула ему, показывая на короткую улицу, застроенную жилыми домами. Часть бревенчатых зданий уже превратилась в жаркие угли и пепел, часть еще горела, но крики смолкли – вероятно, человек задохнулся в дыму. Глеб и Тори направили лошадей вдоль улицы, двинулись каждый по своей стороне, держа оружие наготове и осматривая прогалины, еще недавно бывшие цветниками и огородами. Ветер с моря разносил пепел, искры и вонь пожарища. Ни живых, ни раненых, никто не кричит, не зовет на помощь…
Два чужака появились внезапно, вынырнув из дымного облака. Глеб успел заметить лишь стволы лучеметов, нацеленных в Тори, потом хищно зашипел воздух, пахнуло озоном, огненные струи пролетели над пригнувшейся всадницей, щелкнул арбалет, и одна из фигур повалилась навзничь в пылающие руины. Огромным скачком Уголь обошел серого, и Глеб, прикрывая подругу, мчался теперь на чужака, прямо на лучемет в семипалых ладонях. Их разделяли метров сорок или пятьдесят, но даже хаах, сказочный конь, не мог преодолеть это расстояние мгновенно; есть предел у живого, и не сравниться ему с лучом, прожигающим кости и плоть. Он слышал крик Тори за спиной, скрип взводимого арбалета, и знал, что она не успеет; он уже простился и с ней, и с их еще не рожденным ребенком, и думал лишь о том, успеет ли достать врага или его стопчет Уголь. Умирать было не страшно, но обидно.
Грянул выстрел, и голова пришельца раскололась точно под ударом тяжкой кувалды. Вороной резко отвернул в сторону, едва не налетев на Черемисова, фыркнул и встал; его бока вздувались и опадали, в глазах метались отблески огня. Подскакала Тори, обхватила Глеба за шею, прижалась на миг горячей щекой и потянула вниз, с седла. Они одновременно спрыгнули на землю.
– Я обошел поселок с той стороны, – произнес Черемисов, ткнув стволом своей огромной пушки в лес. – Кроме пары этих басмачей, никого. А что у вас, бравые воины?
– Пятеро, – сказал Глеб. В горле у него хрипело и клокотало.
Он глубоко вздохнул, стараясь унять биение сердца.
Черемисов кивнул и, склонившись над трупом, принялся разглядывать пришельца, негромко бормоча:
Какой-то Рыцарь в старину,
Задумавши искать великих приключений,
Собрался на войну
Противу колдунов и всяких привидений…[21]
С этими словами поэт выпрямился, хмыкнул и вынес вердикт:
– Похожи на нас, но выглядят как сущие мерзавцы. И пальцев на руке семь штук!
– Мы убили семерых, – сказала Тори.
– Верно. Я думаю, это боевое подразделение. В старину на Земле в любом войске самым мелким отрядом был десяток.
Глеб уже отдышался.
– Так их, возможно, четырнадцать?
– Других супостатов вроде бы нет, я хорошо смотрел, – отозвался Черемисов и махнул рукой в сторону океана. – Если только там, у воды.
– Там торчит какая-то черная штука – наверное, их катер, – промолвил Глеб. – Еще там купол вроде здоровой банки из стекла, и под ним пленники – все, кажется, живые, но их немного. Мертвых, сгоревших мы тоже видели… – Он встрепенулся. – Вдруг кто-то выжил! Надо проверить… Поедем! Скорее!
Глеб помог Черемисову сесть на вороного и сам забрался в седло. Быстрой рысью они двинулись вдоль улицы. Поэт снова забормотал:
– Тут Кеша Ховрин жил с супругой и детишками… тут Акира, маленькая такая японочка… тут было кафе, Клод Прюнель его держал… А дом, что еще горит, это Дуэйна и Камиллы…
– Кажется, кричали в этом доме, – тихо произнесла Тори. – Кричали, потом смолкли… Мы не могли помочь.
Черемисов со свистом втянул воздух.
– Что им нужно, этим ублюдкам? Планета, конечно, хороша… очень даже ценная планета… Желают оприходовать, а нас – к чертям собачьим? Так мы их, прохиндеев трахнутых!.. – Он погрозил ночному небу кулаком. – Вы на кого напали, уроды? Мы, люди, не хуже прочих умеем жечь и стрелять! Будет вам, поганцы, Сталинград и Курская дуга!
Они выехали на пляж, к дотлевавшему сараю. Черемисов грузно спрыгнул на песок и запустил пальцы в бороду.
– Это их галерея… Все полотна сгорели… Ну ничего, ничего, были бы художники, будут и картины…
Он зашагал к человеку, лежавшему, раскинув руки, на спине. Глеб и Тори шли следом.
Это был молодой мужчина, почти юноша. Очень красивый: бледное лицо с изящными чертами, длинные белокурые волосы, ровные дуги бровей и такие ресницы, что любая звезда Голливуда умерла бы от зависти. Струя лучемета прожгла его тело под правым ребром, сосуды запеклись, кровотечения не было, но он умирал.
– Жак, это ведь Жак Монро! – выкрикнул Черемисов. – Живой!
Жак, душа моя, ты в сознании? Слышишь меня? Но юноша не глядел на Черемисова, не глядел на Глеба, лошадей и горящие дома – его взгляд был прикован к Тори.
Шевельнулись сухие губы, он что-то произнес на французском и внезапно перешел на язык Людей Кольца.
– Ты пришла, любимая… пришла меня проводить… Или ты мне только снишься?..
Он говорил с трудом, но отчетливо, ясно, и лицо, искаженное болью, вдруг стало спокойным, даже улыбка промелькнула на губах.
– Художник-иннази, – вздрогнув, промолвила Тори. – Он жил у нас, и ему дали имя Тот, Кто Видит Незримое. Иннази, который звал меня с собой…
– Я слышу твой голос… значит, ты и правда здесь… – прошептал юноша. – Я… я уже тебя не нарисую, милая… ничего не нарисую, ни на бумаге, ни на холсте… только в мыслях… Видения, видения… они передо мной… ты и видения…
При свете огня и лун Глеб рассматривал его рану. Над ним бубнил Черемисов:
– Глеб, солнце мое, ты его вытащишь? Вытащишь ведь? Ты же классный хирург, Глеб! Что тебе стоит сделать маленькое чудо? Он гений и не должен умереть!
Лицо Глеба мрачнело на глазах.
– Ему нужна срочная пересадка печени, почек, мочевого пузыря, части кишечника и сгоревшей кожи. Даже в Москве, в Институте транспланталогии не взялись бы… Нужны банк органов, гистологические исследования на совместимость тканей и много чего еще… Донорская кровь, аппаратура для поддержания жизни, специальные препараты… – Он в отчаянии стукнул кулаком о ладонь. – Нет, ничего у нас нет! Я могу выполнять только самые простые операции!
– В Щели есть репликатор, – напомнил Черемисов.
– Я получу оборудование и, может быть, лекарства, но не органы. Я даже не представляю, как их запросить… – Глеб склонился над умирающим, слушая его прерывистое дыхание. – Поздно! Он уходит!
– Видения… картины… – прошептал Жак Монро, шаря рукой по песку словно в поисках кисти и палитры. Его глаза тускнели. Глеб прикоснулся к запястью художника, пытаясь нащупать пульс.
Вспышка! Новая вспышка! Вселенная вдруг раскрылась перед ним, но он видел ее не глазами и не так, как привычно человеку. Ни звезд, ни галактик, ни темноты бесконечных пространств, только колыхавшийся туман, пронизанный всполохами молний… Вид был странным и совсем непохожим на звездные небеса, но Глеб каким-то образом понимал, что перед ним картина Мироздания, одно из его измерений, доступное не взгляду, не чувствам, а только разуму. Его пальцы, сильные пальцы хирурга, сжимали руку Монро, но тактильные ощущения, как и все остальное, растворились в мглистой безбрежной пустоте. Однако на каком-то ином уровне, неосознанном, инстинктивном, его связь с художником не прерывалась.
В тумане начали всплывать изображения – смутные, неясные, они становились с каждым мгновением все отчетливее, обретая цвет, фактуру, глубину и резкость. Внезапно Глеб осознал, что разглядывает – не глазами, а как-то иначе – живописные полотна, портреты Тори и незнакомых ему людей, молодых и старых, многофигурную композицию – женщины и дети в венках из цветов пляшут на морском берегу, столик в кафе и сидевшего за ним мужчину с трубкой, разноцветные башни в каньоне Щели – блики солнца, словно живые, скользили по их янтарным, опаловым, нефритовым стенам. Эти картины были выписаны очень искусно, но ощущалось в них что-то еще, не связанное с изощренной техникой, яркостью красок, жизненной силой лиц и фигур – возможно, то особое видение художника, что отличает гениальных мастеров.
Последней снова промелькнула Тори – нагая, на сером жеребце, будто бы летящая под облаками с порывом ветра. Боль и сожаление охватили Глеба; он понимал, что эта картина, как и другие, явленные ему в предсмертных видениях художника, не будут написаны никогда. Никогда! Их видел только он, связующая нить между гением и ноосферой, мост, по которому Жак Монро шагал в последний путь, в долину смертной тени.
Он очнулся. Кричала Тори, звала его, трясла, но ее слова – Дон!.. Что с тобою, Дон?.. Где ты?.. – скользили мимо его сознания. Он по-прежнему сжимал руку художника, и теперь взгляд Монро был обращен к нему – спокойный, ясный и бесстрашный.
– Благодарю… – прошептал умирающий. – Чудесно… это чуде…
Шепот прервался, глаза художника остекленели.
«Вот как оно бывает! – мелькнула мысль. – А Пал Никитич говорил: встретишься с человеком, побеседуешь, послушаешь, что скажет… Не так все просто! Связующий не только нить, не только проводник для гениальных образов и мыслей, а нечто большее! Тот, кто дарит утешение… может быть, надежду… тот, кто поддерживает и ведет…»
