Оливер Боуден - Assassins Creed. Откровения
Леонардо наградил его сердитым взглядом.
– Может, ты считаешь создание заводного льва достойным занятием для моего ума? – огрызнулся художник. – Это последний заказ его величества. Как тебе заводной лев, который ходит, рычит, а под конец у него на груди распахиваются створки и оттуда появляется корзинка с лилиями? – презрительно фыркнул он. – Вообще-то, забавная игрушка. Но требовать такой безделушки от меня! От человека, который изобрел летающие машины и бронированные повозки с пушками!
– Добавь сюда парашюты, – тихо подсказал Эцио.
– Так тебе пригодилось мое изобретение?
– Очень пригодилось.
– Рад слышать. – Леонардо махнул в сторону подноса. – Угощайтесь, друзья. Я не буду.
Его голос зазвучал тише.
– Этьен прав. Нынче мой желудок принимает лишь теплое молоко.
Они помолчали.
– Ты продолжаешь писать картины? – спросил Макиавелли.
Лицо Леонардо погрустнело.
– Я бы рад… Но почему-то я утратил силу. Не могу закончить ни одну картину. Но «Джоконду» я завещал Салаи. Поможет ему прокормиться в старости. Думаю, Франциск с радостью купил бы ее у меня. Если честно, сам бы я и гроша ломаного не дал за это полотно. Отнюдь не лучшая моя работа. Далеко не лучшая. Мне нравится та, где я писал с малыша Салаи Иоанна Крестителя…
Голос Леонардо дрогнул, а глаза уставились в пространство.
– Дорогой мой мальчик. Жаль, что мне пришлось отправить его в Италию. Я так по нему скучаю. Но здешняя жизнь его только портила. Пусть уж лучше присматривает за виноградниками.
– Кстати, я теперь тоже присматриваю за виноградниками, – как бы невзначай сообщил Эцио.
– Знаю! Рад за тебя. В твоем возрасте куда разумнее срезать виноградные грозди, нежели гоняться за тамплиерами и обезглавливать их… Боюсь, что бы мы ни предпринимали, они всегда будут нам противостоять. Так, может, лучше смириться с такой неизбежностью.
– Не говори таких слов! – воскликнул Эцио.
– Иногда у нас нет выбора, – с грустью ответил Леонардо.
В их разговоре снова возникла пауза, затем Макиавелли спросил:
– Леонардо, с чего вдруг ты заговорил о завещании?
Леонардо повернулся к нему:
– Никколо, а какой мне смысл притворяться? Я умираю. Потому я и попросил вас приехать. Мы вместе прошли слишком длинный путь. Я хотел проститься.
– Ты же только что говорил о поездке в Англию к королю Генриху!
– Он – задиристый щенок. Я бы хотел туда отправиться. Но не поеду. Не смогу. Эта комната – мое последнее пристанище. Единственное, чем я еще могу любоваться, – сад за окнами. Деревья зеленеют. Птицы щебечут, особенно по весне.
Леонардо умолк и так долго лежал неподвижно, что его друзья встревожились. Потом он шевельнулся.
– Никак я уснул? – спросил он. – Мне нельзя спать. У меня нет времени на сон. Скоро я и так погружусь в вечный сон.
Он опять надолго замолчал.
– Завтра мы снова тебя навестим, – тихо сказал Эцио.
Они с Макиавелли собрались уйти.
– Обязательно приходите завтра! – крикнул им вслед Леонардо. – Мы опять поговорим.
Повернувшись, они увидели Леонардо приподнявшимся на локте. Медвежья шкура сползла ему на колени. Макиавелли наклонился и заново укрыл художника.
– Спасибо, Никколо. – Леонардо внимательно поглядел на своих старых друзей. – Я открою вам один секрет. Всю свою жизнь я думал, что учусь жить, хотя на самом деле я учился умирать.
Они были рядом с ним в предрассветные часы второго мая, когда сердце Леонардо перестало биться. Еще раньше он перестал их узнавать. Он покинул этот мир раньше, чем умерла его телесная оболочка.
Возвращение в Италию было тягостным.
– Уже ходят слухи, что он умер на руках короля Франциска, – сказал Макиавелли.
Эцио сердито плюнул:
– Есть люди, которые сделают что угодно, только бы прославиться. Среди них попадаются и короли.
84
Прошло еще четыре года. Малышке Флавии исполнилось десять. Марчелло приближался к своему девятому дню рождения. Эцио не верилось, что ему самому пошел шестьдесят пятый год. «Чем меньше времени тебе остается, тем беспощаднее оно несется», – думалось ему. Но он по-прежнему возделывал свои виноградники, наслаждаясь работой, а Макиавелли и София без конца принуждали его продолжать написание мемуаров. К этому времени он застрял на двадцать четвертой главе.
Эцио продолжал упражняться, невзирая на донимавший его кашель, который так и не оставлял его. Свой ассасинский арсенал он уже давно передал Ариосто. Новости, приходившие из Рима, Константинополя и от Эразма, перебравшегося в Роттердам, не внушали оснований для беспокойства. Но предсказания Эцио оправдались. В церкви произошел раскол. Молодой Лютер находился в преддверии Реформации, собиравшей все больше последователей на севере Европы. Мир опять стоял на пороге войны. «Старые привычки умирают тяжело», – думал Эцио. Ему же оставалось лишь смотреть и ждать. Образно говоря, он слишком привык к жизни вдали от берега, и его ноздри уже не чувствовали запаха надвигавшихся штормов.
В разгар дня Эцио вышел на веранду, привычно окинув взглядом свои виноградники. Его глаза, не утратившие зоркость, заметили вдали повозку, в которой сидело трое. Люди были ему незнакомы. Расстояние не позволяло разглядеть их, но непривычные головные уборы подсказывали, что это иноземцы. Повозка проехала, не остановившись. Наверное, ехавшие торопились засветло добраться до Флоренции.
Эцио вернулся в свой кабинет. В свое логово. Чтобы сосредоточиться, закрыл ставни и зажег масляную лампу. Стол был завален листами бумаги. Плоды его дневных трудов на литературном поприще. Эцио с явной неохотой уселся за стол, надел очки и стал читать написанное, слегка морщась. Сражение с «людьми-волками», интереснейший эпизод! Но почему он не сумел написать об этом ярко и увлекательно?
Чтение было прервано стуком в дверь.
– Входи, – ответил Эцио, вполне довольный, что ему помешали.
Дверь приоткрылась. На пороге стояла София.
– Я повезу Марчелло в город, – весело сказала она.
– Зачем? Смотреть новый опус Никколо? – спросил Эцио, поднимая голову от листов. – По-моему, «Мандрагора» – неподходящая пьеса для восьмилетнего мальчишки.
– Эцио, пьесу Макиавелли давали три недели назад. И потом, мы собираемся не во Флоренцию, а всего лишь во Фьезоле.
– Я проворонил его пьесу? Он жутко на меня разозлится.
– Думаю, Никколо все поймет. Он знает, что ты не любишь театральные представления. Мы скоро вернемся. Присмотри за Флавией. Она играет в саду.
– Присмотрю. Я и сам выберусь наружу. Сыт по горло этой писаниной. Лучше обрежу сухие ветки у лоз.
– Конечно. Как можно в такой чудесный день корпеть за столом? – В глазах Софии сквозила тревога. – Тебе полезно подышать свежим воздухом.
– Я – не немощный старец!
– Разумеется, нет, amore. Я просто подумала…
Она кивнула в сторону скомканных листов, разбросанных по столу. Эцио намеренно обмакнул перо в чернильницу и пододвинул к себе чистый лист.
– A presto![91] Будьте осторожны.
София тихо закрыла дверь. Эцио написал несколько слов и хмуро уставился на лист. Потом отложил перо, снял очки и скомкал бумагу. Он загасил лампу и покинул кабинет. Ему действительно не помешает побыть на свежем воздухе.
Эцио прошел в сарай, где у него хранились инструменты, выбрал садовые ножницы поострее и привесил к поясу неглубокую корзину. Из сарая от отправился к ближайшим лозам. Оглянулся по сторонам, отыскивая глазами Флавию. Дочери нигде не было. Эцио не особо встревожился. Флавия была смышленой девочкой, не склонной к проказам.
На полпути к винограднику он услышал шум, донесшийся из ближайших кустов. Следом раздался переливчатый смех Флавии. Дочь устроила ему засаду!
– Флавия, tesoro[92], играй так, чтобы я тебя видел!
Смех раздался снова. Потом куст задрожал и из-за него выглянула Флавия. Эцио улыбнулся и покачал головой.
Вскоре его внимание привлек какой-то путник. Человек этот был далеко. Эцио удивила пестрая одежда непривычных цветов. Он хотел рассмотреть получше, однако солнце светило в глаза, и фигура путника тонула в солнечных лучах. Эцио прикрыл глаза ладонью, а когда посмотрел снова, фигура исчезла.
Эцио вытер вспотевший лоб и двинулся к винограднику.
Он прошел туда, где рос виноград сорта «треббиано», и принялся срезать сухие ветви. Их было совсем не много, но Эцио требовалось чем-то занять руки, пока он восстанавливал в памяти подробности своего давнишнего сражения с кучкой римских фанатиков, именовавших себя «сыновьями Рема». Виноградные гроздья терлись о его локти. Эцио полюбовался ими, затем сорвал виноградину, покачал между пальцами, раздавил. Брызнул сок. Эцио улыбнулся и съел раздавленную виноградину, обтерев руки о свою грубую полотняную одежду.
Солнце припекало. Эцио снова вытер вспотевший лоб. Он был доволен нынешним урожаем. Подул ветерок, шелестя листьями лоз. Эцио подставил лицо ветру и ненадолго прикрыл глаза.
