Василий Звягинцев - Фазовый переход. Том 1. «Дебют»
– Но не очень, – добавил Соболевский.
– Понятно, – обреченно вздохнул Михаил. – Дайте папиросу. Куда вы меня везете?
Хмель у него из головы выветрился почти совсем.
– И заодно уж – вы меня специально встречали?
Кочура усмехнулся и прищелкнул языком.
– В Москву везем, как и просили. Прямо в самый центр. Кое-какие формальности выполнить надо.
– Куда ж без них? – обреченно вздохнул Волович. – Не очень больно будет?
Соболевский от души расхохотался, Кочура сдержанно усмехнулся.
– Ну и представления у вас. ГПУ – организация правовая и гуманная, в пределах возможного. Тем более вы ведь сами требовали встречи с руководством. Вот и посмотрим, кто сейчас из руководства свободен и с вами встретиться изъявит желание. Ну а там – как сложится…
Глава девятая
Ехали они ехали, а Москва все не начиналась. По сторонам дороги тянулись сосновые и березовые перелески, то и дело прерываемые полянами, на которых помещались деревни, мелкие, дворов на десять-пятнадцать и не особо зажиточные, судя по вразброс стоящим избам, крытым не то камышом, не то почерневшей от времени соломой. Правда, раз проехали через селение покрупнее, с церковью на холме и несколькими порядками уже не изб, а скорее домов, хоть и бревенчатых, но просторных, иногда и в два этажа, с мезонинами и мансардами, под темно-серой от времени и частых дождей дранкою или, по-местному, щепой. Имелись даже почтовое отделение, две лавки (типа сельпо) и «Чайная с подачей водки и пива». Скорость машины позволяла рассматривать мельчайшие подробности окружающего мира.
Такие точно деревни сохранились в Подмосковье и в начале XXI века, вперемежку с роскошными дворцами «новорусского стиля», где Воловичу доводилось бывать не раз и не два.
Крестьяне и крестьянки, попадавшиеся на глаза, удивляли своей, как бы это сказать, «дремучестью». Бороды и картузы мужиков, платки баб, остальная одежда и обувь (даже лапти Волович увидел впервые в жизни) напоминали не просто о дореволюционном времени, а о прошлом и даже позапрошлом веке (относительно здешнего двадцать седьмого года). И лица были – словно бы даже и не русские, грубыми чертами и странным выражением наводящие на мысли о бесследно сгинувших мерянах, вогулах или «чуди белоглазой». Ни за что не скажешь, что эти люди уже десять лет живут в социалистическом, первом в мире государстве рабочих и крестьян. Не отражается на них эта высокая сопричастность.
Вот у его попутчиков лица вполне нормальные, и в современной Михаилу Москве на улицах в глаза бы не бросались.
Вообще здесь, по прикидкам Воловича, давно должен был уже начаться город, обжитые районы, докуда метро еще при советской власти дотянулось – Речной вокзал, Водный стадион, Сокол. Сокол – это вообще уже центр. А они уже и Окружную дорогу пересекли, а вокруг все деревни да перелески. Первые приличные двух-трехэтажные дома появились только после Ходынки, то есть здесь – Центрального аэродрома, над которым в небе кружили два биплана. А за ними с набором высоты, натужно гудя моторами, на запад направился двухмоторный пассажирский самолет, размером немного больше древнего «Ан-2».
– «Юнкерс», – сообщил Кочура, провожая самолет взглядом. – На Берлин полетел.
– И долго ему туда лететь? – поинтересовался Волович.
– Часа четыре, кажется. Или пять.
– И туалета нет, наверное?
– Чего?
– По нужде сходить, если припрет?
Чекист захохотал.
– Вот, слушай, не интересовался. И вправду, за пять часов прижать может. В ведро, что ли, облегчаться? Особенно дамочкам. Потеха. Приедем, обязательно у ребят из транспортного спрошу, как там это устроено…
– Кто билеты берет, предупреждают, чтоб с утра ничего не ели и не пили, – серьезным тоном сообщил Соболевский. – Дело вкуса, так сказать. Хочешь – сутки в поезде, хочешь – быстро, но терпи.
– Я б лучше в поезде. И поспать можно, и выпить-закусить, и снова поспать. А тут гудит, трясет, навернешься, не дай бог, в буквальном смысле костей не соберут. Ну его на… – махнул рукой Кочура.
За интересным разговором и не заметили, как все же въехали в настоящую Москву. Ленинградское мощенное булыжником шоссе вдруг превратилось в широкую, обсаженную липами магистраль. Справа мелькнул строящийся стадион «Динамо». Вспомнил Волович один из фельетонов Ильфа, где тот писал, как на этих двух километрах киношники «Мосфильма», собрав чуть не все автомобили столицы, снимали «уличное движение в Нью-Йорке».
Машина ехала невероятно медленно для Михаила, едва тридцать километров в час, зато можно было рассматривать жизнь в ее колоритных деталях.
Пересекли Беговую улицу, далеко справа мелькнули купола церкви на Ваганьковском кладбище (тоже тогда самая-самая окраина), впереди замаячили корпуса Белорусского, здесь пока – Брестского вокзала. Началась Тверская-Ямская, переходящая в просто Тверскую, будущую улицу Горького, потом снова ставшую Тверской же.
Михаил жадно смотрел по сторонам, забыв обо всем лично с ним случившемся. Интересно ведь, настоящее приключение! Вот как, оказывается, москвичи жили девяносто лет назад, пусть и не совсем в той, но почти неотличимой реальности. И это не старая поцарапанная кинолента, вроде какой-нибудь «Папиросницы из Моссельпрома», а самая что ни на есть реальность, со всеми ее звуками и не совсем приятными запахами.
Улица вдвое у́же, чем в его время, кое-какие дома кажутся знакомыми, но большинство – совсем другие, довольно затрапезные, без сожаления снесенные при реконструкции. И мощение в основном булыжное, даже в центре, тротуары – узкие, как «сейчас» на Петровке или Кузнецком, только-только двоим разойтись, зато липы вдоль бордюров растут, высокие, с густыми и пышными кронами.
Вывесок очень много, над магазинами, лавчонками, питейными заведениями и столовыми. Все больше государственные, но есть и частные – НЭП как-никак. Примитивно все до предела. Просто название и вид занятий написаны масляной краской по загрунтованной жести или щиту фанеры. В витринах какие-то аляповатые муляжи, страховидные манекены. Круглые афишные тумбы на углах кварталов, с конусообразными навершиями из бурого кровельного железа, для защиты «рекламы» от дождя. В каждом квартале синие и желтые фанерные киоски «Пиво-воды», «Папиросы-табаки», «Мороженое».
На улице людно, но и здесь обстановка, вызывающая странный душевный раздрай. Вроде все это видел Михаил в кино, на рисунках знаменитого не меньше писателя Зощенко художника Ротова. Но внутри ожившей карикатуры ощущения очень неуютные. Любопытство исчезло, опять охватила жуть при мысли, что вот тут, с этими придется сосуществовать. Жизнь прожить и умереть году к пятидесятому, дремуче-сталинскому, да и то, если войны не будет. Они считают себя живыми, спешат по каким-то своим делам, толпятся у ларьков и магазинов, гроздьями висят на подножках до невероятия переполненных трамваев, ползущих ровно со скоростью пешеходов. Но ведь никого из них давно уже нет на свете. Как, впрочем, и сидящих рядом «попутчиков».
