Владимир Добряков - Час совы
— Попробую вам помочь. Я имею в виду, взять станцию.
— Не свисти, Николаич! Ты хоть и из будущего, но что ты можешь один-то?
— Ну, не один, а с вами. И потом, бывает, что и одна последняя соломинка ломает хребет верблюду. Особенно, если эта соломинка в полтонны весом.
— А ведь верно! Ты же военспец. Подскажи-ка мне, мил человек, как нам действовать?
— Не только подскажу, Петрович, но и сам буду действовать вместе с вами. Ну-ка, дай на карту взглянуть.
Оцениваю расположение сил по карте и предлагаю:
— Пойдём, посмотрим на местности.
— Оружие своё забери.
— На, возьми во временное пользование, — я протягиваю ему автомат.
Откидываю приклад и показываю на предохранитель-переводчик:
— В этом положении он будет стрелять как пулемёт, очередями. Но для этого нужен навык, а ты только зря патроны пожжешь. Поэтому, стреляй вот при таком положении, одиночными. Перезаряжать не надо. Один раз затвор оттянешь, патрон дошлёшь, а дальше он будет действовать автоматически. В магазине тридцать патронов. Бьёт он не хуже трёхлинейки. Потом вернёшь.
Платонов с уважением смотрит на автомат и вешает его на плечо. Пулемёт я оставляю в землянке. Мы выходим наружу. При виде комиссара с автоматом на плече и меня с пистолетом за поясом матросы застывают с раскрытыми ртами. Комиссар делает успокаивающий жест, и мы поднимаемся на вершину холма. Я опускаю светофильтр-бинокль, осматриваю поле и станцию. Вон артиллерийская батарея, а вон и танк. Вокруг него копошится экипаж. Готовятся.
— Вот что, товарищ комиссар, — говорю я Платонову, — Пусть комендор сосредоточит весь огонь только на их батарее. По танку он лишь снаряды зря израсходует: цель малоразмерная, подвижная. Полевая трёхдюймовка для таких задач малопригодна. Ему и так жарко придётся: один против трёх. Беляки тоже будут, в первую очередь, работать по нему.
— А танк?
— Это не его забота. Пойдём дальше.
— Слышал, Тарасенко? — говорит Платонов комендору орудия, — Делай, как сказано.
— Понял, сделаю, — отвечает Тарасенко с ноткой недоумения в голосе.
— Ты знаешь, Петрович, что такое кинжальный огонь? Только не говори, что это — огонь, который ведётся из винтовки с примкнутым штыком.
Платонов смеётся:
— Слышал про такое. Так ты предлагаешь сделать пулемётную засаду?
— Да. И сам в ней сяду со своим пулемётом. Больше того, сам и позицию оборудую, вон там.
Я показываю бугорок на правом фланге в ста с лишним метрах впереди траншеи.
— А как у вас с патронами? — интересуюсь я.
— Да, негусто, — признаётся комиссар.
— Тогда дай команду, чтобы стреляли скупо, прицельно, а пулемётчик пусть работает короткими. Надо, чтобы у беляков сложилось впечатление, что с патронами у вас совсем плохо. Пусть они осмелеют, а когда они будут думать, что их дело уже в шляпе, тогда я ими и займусь.
— Угу, — угрюмо ворчит Платонов, — а танк займётся тобой. Они даже стрелять по тебе не станут, а раздавят, как муравья…
— Да что вы все заладили: танк! танк! Подумаешь, танк! Что, я танков не видел? Видел. Да такие видел, что вам и в страшном сне не приснятся. Я того и добиваюсь, чтобы он на меня повернул. Когда я с ним разделаюсь, поднимайтесь в атаку. Беляки вам не помешают, я их пулемётом к земле прижму.
— Чем же ты с ним, всё-таки, разделаться хочешь? Не из пулемёта же?
— Зачем из пулемёта? Вот — этим, — я похлопываю по висящей на поясе «мухе».
— Этой игрушкой? Смеёшься! — не верит Платонов.
— Эта, как ты выразился, игрушка способна настоящие танки ломать. Я уже не говорю об этом допотопном английском «Вилли».
Платонов недоверчиво качает головой, а я ещё раз смотрю на готовящихся к атаке белогвардейцев.
— Запомни, Петрович: танк, он с виду страшен, грозен, а на деле глух и слеп. И боятся их не пристало, тем более революционным матросам. Обеспечь-ка мне лопату и пошли одного из матросов, пусть пулемёт мне притащит.
Лопату мы находим в траншее. Перед тем как направиться на свою позицию, я ещё раз напоминаю Платонову:
— Значит так, запомнил? Как только танк загорится, сразу — вперёд. И предупреди матросов, чтобы в мою сторону не стреляли, а то ещё пристукнут ненароком. Ну, удачи вам. Я пошел. С нами Время!
— Как ты сказал? — не понимает Платонов.
— Я сказал: с нами Время.
— А! — Платонов улыбается, до него дошло, — Время с тобой!
Рою окоп и поглядываю в сторону станции. Там пока не видно никакого движения. Земля мягкая, и я успею отрыть окоп полного профиля. Матрос Григорий, который конвоировал меня к комиссару, приносит мой пулемёт.
— Что же ты, браток, не сказал, что тебя к нам от Реввоенсовета фронта на подмогу направили? Ведь запросто шлёпнуть могли и не почесались бы.
— Да я не был уверен, куда я попал, — отвечаю я, поняв, что это Платонов придумал для меня такую «легенду».
— Давай, я с тобой вторым номером останусь, — предлагает Григорий.
— Что, не доверяете? — спрашиваю я, выбрасывая из окопа очередную лопату земли.
Григорий обижается:
— Если бы не доверял, пулемёт бы к тебе не понёс. А как тебе не доверять, когда ты и окоп себе сам роешь, не боишься военспецевские рученьки натрудить. Я к тому, что вдвоём-то сподручней. Мало ли что? Я, конечно, знаю, о чем ты с комиссаром договорился, а вдруг обстановка изменится, кого пошлёшь? Да и второй номер не помешает: ленту подавать, чтобы не перекосило.
— Ну, эту не перекосит, здесь второй номер ни к чему. А вот насчет того, что обстановка может измениться, это ты прав. А ля гер, ком а ля гер [13]. Да и веселей вдвоём-то воевать, верно, Гриш?
— Конечно, верно!
— А раз верно, берись за лопату и расширяй окоп для себя. Только бруствер не забудь дерном обложить. А я пока технику свою проверю. Она хоть и ни разу меня ещё не подводила, но ведь береженого и Бог бережет.
Разбираю пулемёт, внимательно осматриваю все части. Выдвигаю из рукоятки резака ультразвуковой щуп и чищу им отверстия газовой камеры. Лучше подстраховаться сейчас, чем делать это под огнём. Григорий, быстро докопав окоп, смотрит, как я собираю оружие.
— Хорошая у тебя машина! Не чета нашему «Максиму». Главное, простая и лёгкая.
— А увидишь, как он работает, ещё больше понравится, — обещаю я.
Со стороны станции доносятся кашляющие звуки запускаемых танковых моторов.
— По местам, Гриша, пора!
Мы прыгаем в окоп. Железное кашлянье сменяется треском моторов, лязгом гусениц и дребезжанием плохо подогнанных и слабо склёпанных броневых листов. Из-за станционных строений вытягиваются колонны пехоты, которые быстро разворачиваются в цепь и залегают. Треск, лязг и грохот усиливаются. Плюясь дымами выхлопов лезет танк. Когда он доползает до залёгшей цепи, белогвардейцы встают и ровной цепью, с правильными интервалами, как на учениях, следуют за танком чуть ли не строевым шагом.
Над нами с шепелявым свистом пролетают снаряды, и сзади слышатся разрывы. Оглядываюсь назад: перелёты. Тарасенко отвечает с недолётом. Больше на артиллерийскую дуэль я внимания не обращаю. Смотрю на приближающуюся цепь белых офицеров и танк.
Ну, с танком-то всё понятно. Ползёт без малого тридцатитонная махина и лупит в белый свет, как в копеечку, из всех пулемётов. Может быть, на свежего человека это страшилище и производит устрашающее воздействие. У меня же это чудо боевой техники ничего, кроме усмешки, не вызывает. Вот уж, воистину tank [14]!
Другое дело — белогвардейцы. Опускаю светофильтр-бинокль и вглядываюсь в их лица. На них написана решимость: победить или умереть. За что? За веру, за царя и отечество? Всего каких-то два, три года назад эти офицеры и эти матросы составляли одно целое и воевали против общего врага. А сейчас и те, и другие наплевали на этого врага и полны решимости уничтожить друг друга. И решимость эта, и ненависть перешли уже те пределы, из-за которых нет возврата. Если в войне с Германией были возможны и переговоры, и перемирья, могло быть и просто прекращение боевых действий с разведением войск на исходные позиции, то в гражданской войне, особенно, если она ведётся между двумя враждующими классами, всё это исключено. Эта война на уничтожение, до решительной победы. И горе той стране, которая втянется в такую войну!
Сзади меня лежат матросы, которым до смерти надоела прежняя жизнь. Они взялись за оружие, чтобы построить для себя жизнь новую, чтобы кто был ничем, тот стал всем. А эти, которые идут на меня, взялись за оружие потому, что их-то прежняя жизнь вполне устраивала. И они в этой жизни были всем, а если проиграют, станут ничем.
Тоже всё понятно. Мне бы, как хроноагенту, встать в сторону и оттуда наблюдать, чем всё это кончится. Нет, я сел в окоп, вооружился пулемётом и через несколько минут открою огонь. Непрофессионально это как-то, Андрей Николаевич.
Впрочем, мне же надо каким-то образом проникнуть на станцию, а там беляки… Не криви душой, Андрюха. Хоть самому-то себе признайся, что если бы станция была занята матросами, и они бы сейчас атаковали белогвардейцев, ты бы ни за что не стал предлагать белым свою помощь. Ты бы пошел на станцию и договорился с матросами. Или искал бы путей в обход, как обходил муравьиные колонии. Всё-таки хорошо, что наши сейчас меня не видят. За такое несанкционированное вмешательство прозябать бы мне в Хозсекторе пожизненно.
