Михаил Тырин - Желтая линия
– А что у тебя с заказом чугунолитейного комбината?
– Только начал.
– Отдай ему. Пусть он придумает. А про мусоросжигатели ты и сам сделаешь.
В мои руки перекочевала пачка бумаг, перевязанная бечевкой. На первом же листе – главы, параграфы, пункты. Я еще раз проклял Йолса.
– Тебе стоит начать сегодня же, – сообщил начальник. – Ты можешь днем работать грузчиком, а вечером сочинять. За каждый лист начисляется столько же, сколько грузчику за день работы.
– Но я не грузчик!
– Все вы так говорите, – злобно усмехнулся Стрил и уткнулся в свои бумаги.
После ужина я сидел на кровати и тупо смотрел в списки правил, норм и требований. Перед глазами висела гнуснейшая строчка: «Для хранения бракованных отливок применять только специальные контейнеры. Собирать отливки в мешки из-под формовочного материала строго запрещается». Я должен был сделать из этого легкое и запоминающееся стихотворение, чтобы любой рабочий, простой и необразованный, запомнил правило. Таких правил на каждом листе – штук по двадцать. Листов целая пачка.
– Чем это ты занят? – поинтересовался Щербатин, вернувшийся со своего загадочного каждодневного промысла.
Я поднял на него осоловевшие глаза:
– Можешь меня поздравить. Я устроился работать поэтом.
– Ну, поздравляю. – Он, видимо, подумал, что я шучу. – Не буду мешать.
Я вернулся к своим правилам. Итак, отливки, контейнеры, мешки... Хоть тресни, а ни одной рифмы на уме. Я еще долго мучился, потом со злости начеркал первое, что пришло в голову. И завалился спать.
На листке, упавшем рядом с кроватью, было написано:
«Отливки не храни в мешке, а то получишь по башке».
* * *В заботах и тревогах я совсем забыл, что нам, городской бедноте и черни, иногда положены свои праздники. И вот наступил день такого праздника.
Все это здорово напоминало школьный огонек. В столовой – самом большом помещении казармы – специально назначенные люди сдвинули столы, чтобы освободить пространство для веселья. Всем нам выдали по две бутылочки зелья, включили музыку, и коменданты разрешили начать празднование.
К счастью, нас не заставили водить хороводы и играть в «ручеек». Но все равно праздник являл собой гнетущее зрелище. Уставшие за день жильцы бродили туда-сюда, жаловались на невзгоды, вздыхали и прикладывались к бутылочкам.
Музыка была бесхитростная, но бодрая. Она напоминала народные скандинавские мелодии, переигранные на детском электропианино. Наверно, где-нибудь на лужайке после пары стаканов водки я мог бы подпрыгивать и выкидывать коленца под такой аккомпанемент, но не здесь.
Я сел в самом темном углу и задумался: смогу ли я железной рукой заставить себя развеселиться, если проглочу залпом обе бутылочки? Мне необходимо было хоть на вечер выбросить из головы все эти отливки, заготовки, водогрейные котлы, бетономешалки, страховочные поручни и прочее.
Время шло, а веселье никак не наступало. И даже спецсостав не помогал. Ну а музыка стала просто раздражать. Простенький мотивчик, казавшийся сначала таким милым, вдруг стал ненавистен.
Я поднялся и отправился в казарму. Лучше уж поваляюсь на кровати в тишине, а если повезет – сразу усну. Кого, интересно, они собирались развеселить этой гадкой пародией на праздник?
Единственный человек, которого я нашел в казарме, был Щербатин. Он сидел на кровати со сжатыми кулаками и смотрел перед собой глазами, полными ненависти. Я так и опешил.
– Что случилось?
Он поднял на меня глаза и просто обжег взглядом.
– Поздравляю с международным праздником трудящихся, – выдавил он.
– Да что с тобой?
– Как будто сам не понимаешь.
– Нет, не понимаю.
– А чего тогда приперся сюда?
– Да так... Мне просто там надоело.
– Ага, вот видишь? Никому не надоело, одному тебе надоело.
Он отвернулся, словно смотреть на меня стало противно. Некоторое время сопел и хрустел пальцами. Наконец, не выдержал:
– Беня, отчего мы их так ненавидим?
– Кого?
– Всех! В том-то и дело, что всех подряд, без разбора. Даже тех, кого видим впервые. Или не так?
– Ну...
– Давай без «ну»! Сам жаловался.
– Ну я, допустим, жаловался. Но за тобой не замечал никакой депрессии.
– Только потому, что я хорошо умею ее скрывать. Это ты у нас, чуть что, сразу валишься кверху брюхом и начинаешь стонать.
– Теперь ты решил постонать?
– А что, не имею права? Я разве обязан всю жизнь тебя подбадривать?
– Нет-нет, стони, сколько хочешь, Щербатин, я не возражаю.
– Почему мы их ненавидим, за что? Завидуем? Да плевать я на них хотел. Придет время – сами мне позавидуют. Но должно существовать какое-то объяснение.
– Что случилось? – напрямик спросил я.
– Да ничего не случилось. Тошнит от всего. Не могу больше каждое утро просыпаться с чувством отвращения. Да что я тебе говорю, сам все знаешь...
Я промолчал. Просто не нашелся что сказать. Если уж Щербатин впал в такое состояние, то что делать мне?
– Музыка, – с ненавистью процедил он. – Как услышал сегодня – чуть не вырвало. Затрясло, думал – сейчас убью кого-нибудь. Ты сам-то там был?
– Был. Но ушел.
– Видишь, только мы с тобой ушли. Мы что – особенные?
– Может, и особенные.
– Меня словно точит что-то изнутри. Ломка. Похмелье. Хочется чего-то, сам не знаю чего.
– Ты не влюбился?
– Хорошо бы... – кисло усмехнулся он. – Любовь – чувство хорошее, от него так корежить не будет.
Я сел рядом, и мы довольно долго молчали. Я обратил внимание, что обе щербатинские бутылочки лежат нетронутые. Лучше бы выпил, легче б стало.
– Помнишь, как пели ивенки? – сказал я. – В тот день, когда коровы прорвали периметр. Кругом крики, стрельба, дым валит – а они поют. И так спокойно, стройно, как один человек.
– Я помню только, как мои кости хрустнули, – сказал Щербатин, – когда танк на меня упал. Вот что я помню.
– Подожди! – Я вскочил. Хлопнул себя по лбу и помчался к своей кровати. Вытащил из-под нее армейский ранец, вытряхнул его на пол, судорожно и неторопливо, словно боялся не успеть. Наконец нашел.
– Вот же! – Я показал Щербатину свой танковый магнитофон, прошедший со мной все передряги и чудом уцелевший.
Пошла запись. Звук был хриплый и плавающий, но он в один момент обрушил на меня все впечатления того дня. Все вспомнилось ярко, словно было только вчера. Но не страх, не горечь, не обида вернулись в мою память, а почему-то торжество. Я слышал гимн победы. Пение сотен или тысяч людей, оставшихся на заболоченной планете по ту сторону черной космической пропасти, вселяло радость. Я не видел ничего вокруг, я был сейчас там – на островах, среди домов-муравейников и капустных огородов, мне было хорошо.
Короткая запись кончилась, и я взглянул на Щербатина. Он неподвижно сидел с закрытыми глазами, его губы шевелились, как будто он неслышно проговаривал некое заклинание.
– Еще, – хрипло сказал он. – Включи еще раз.
– Пожалуйста, – удивился я.
Он открыл глаза и посмотрел на меня. В нем уже не было ненависти, усталости, отчаяния. Появилось что-то такое, чего я никак не мог понять. Мудрость, что ли, гордость – не знаю.
– Вот зачем тебе нужен был магнитофон, – сказал Щербатин. И вдруг он вскочил, ошарашенно хлопая глазами.
– Беня! Ты идиот! А ну, дай эту штуку сюда!
– Ты что?! – испугался я.
Он почти силой вырвал у меня магнитофон и бросился к дверям. Но на половине дороги вернулся, продолжая таращить глаза, и выпалил мне в лицо:
– Беня! Ты – гений!
* * *Щербатин – человек, конечно, падкий на разные неожиданности. Но такой прыти я не ожидал даже от него.
Ровно через три дня и три ночи – как в сказке – мы перебирались в новые квартиры. В собственные квартиры.
Щербатин уже по-хозяйски ходил из комнаты в комнату, поддавал ногами чей-то старый хлам, передвигал тумбочки, а я заторможенно смотрел на все это и никак не мог поверить в реальность происходящего. Мне мерещился сердитый комендант, который вот-вот ворвется и выгонит нас в шею.
Никто нас, конечно, выгнать не мог. Потому что сканер, я специально это проверил, однозначно показывал – гражданин Беня, шестое холо. Шестое холо!!!
– Щербатин, – говорил я, – мне все понятно, и я уже ничему не удивляюсь. Но шестое холо... Это не ошибка?
Он развалился в кресле и поглядел на меня глазами победителя.
– Когда-то давно я обещал сделать из тебя человека. И ведь сделал! – Он расхохотался, донельзя довольный собой.
– Как? Я спрашиваю, как несколько минут плохой записи смогли превратить нас из смердов в уважаемых людей?
– Несколько минут – не так уж мало. Ты обратил внимание, как тот вшивый кутюрье распорядился покроем ивенкских костюмов? Он налепил моделей и в каждую добавил лишь детальку, небольшой элементик. И этот элементик заиграл, потому что есть в нем...
– Есть в нем искорка живого, исконного, народного, – механически проговорил я.
– Да!
– А музыка?
