Сергей Дмитрюк - Чаша огня
Он замолчал, глядя куда-то поверх моей головы, словно оценивая сказанное. Затем, снова остановил на мне свой взгляд.
— Что же ты намерен делать дальше?
— Я не могу оставаться на Земле… это невозможно для меня… и вы должны меня понять! Если мне позволят, я улечу в какую-нибудь отдаленную колонию Трудового Братства, где никто и никогда не узнает обо мне.
— Улетишь с Земли? — задумчиво повторил Стив. — От кого ты хочешь бежать, Максим? — Он прямо взглянул мне в глаза. — От себя?.. От людей, окружающих тебя?.. От общества, вырастившего и воспитавшего тебя?.. Или ото всех сразу?.. А как же Юли? Что будет с ней? Ты подумал об этом?
— Не знаю…
— Неужели ты можешь так легко бросить ее? Это же будет предательством с твоей стороны!
— У меня нет другого выхода! — упрямо сказал я.
— Как ты не прав, Максим! Не прав и жесток! — сокрушенно покачал головой Влад Стив.
— Поймите же, я не имею права делить с ней свой позор и горе! Это не справедливо!
— Имеешь! Если ты любишь ее, то имеешь такое право! — твердо сказал он. — Сынок! Прошу тебя, подумай еще раз обо всем. Может быть, тогда ты поймешь, что можно поступить иначе… Я не стану препятствовать тебе. Скажу только одно: сломать свою судьбу легко, так же, как и разбить сосуд любви, но вот склеить его будет очень сложно.
Он замолчал, и мне показалось, что в глазах его блеснули слезы. Ошеломленный, я хотел, было сказать ему что-нибудь еще, но экран погас, оставив меня одного.
Какое-то время я стоял у визиофона в странном оцепенении. Разговор со Стивом спутал и без того путаные мысли. Очнувшись, я подошел к окну, слегка нажал крохотный рычажок в стене — рама бесшумно повернулась на горизонтальной оси. Порывы свежего ветра ворвались в комнату, обдали лицо бодрящей волной, растрепали волосы. Взметнулись испуганными белыми птицами прозрачные занавеси на окне. В саду, вторя ветру, мерно кивали тонкие ветви сирени, на клумбах трепетали и вздрагивали бутоны роз и георгин. При виде их мне вспомнилось совсем недавнее время, когда вот так же пышно цвели розы на клумбах в Садах Любви, и робкий вечерний ветерок разносил вокруг пьянящий аромат. Мы брели, обнявшись с Юли сквозь цветочные заросли, совершенно одни, не зная печалей и забот. Нам казалось, что весь мир создан только для нас двоих…
Неожиданно я почувствовал, что за моей спиной кто-то стоит. Обернулся, пожалуй, излишне резко. Действительно, кого мне было здесь бояться? Поток солнечного света слепящей рекой лился через распахнутую стеклянную дверь. Сама дверь горела расплавленным золотом, и это сияние озаряло стоящую на пороге Юли. Ее лица мне было не видно, только контур ее тела рисовался сквозь ослепительное солнечное зарево. Появление ее здесь было для меня полной неожиданностью. Несколько долгих минут мы стояли так: она на пороге моего дома, а я — у окна, не произнося ни слова, почти не шевелясь. Наконец, она вошла, сделала несколько нерешительных шагов в мою сторону и остановилась посередине комнаты. Теперь я хорошо видел ее лицо — родное, прекрасное, бесконечно дорогое мне лицо, сейчас осунувшееся и измученное, после всего пережитого ею. Кончики ее губ были трагически опущены, волосы растрепанны ветром, но она не поправила их. Веки припухли и покраснели, — верный признак недавних слез. Сердце мое сдавила тупая боль.
— Зачем ты пришла? — с трудом выдавил я из себя.
Она еще ниже опустила голову. Произнесла совсем тихо:
— Не знаю… Я не могу уйти так… Я не могу…
Она снова замолчала, борясь с наворачивающимися слезами. И опять мне захотелось схватить ее, сдавить в своих объятиях, целовать ее заплаканное лицо, но безумным усилием воли я подавил в себе это желание.
— Извини, — так же тихо, не поднимая глаз, сказала она. — Я слышала твой разговор с моим отцом… Случайно… Почему ты не сказал мне, что решил покинуть Землю?
В ее голосе не было ни упрека, ни укора, только безысходная обреченность. Сердце мое снова заныло от боли.
— Я не мог сказать этого сразу… Понимаешь?
Она согласно кивнула. Долго молчала. И вдруг:
— Но как же ты мог улететь, не сказав мне!!!
Этот надрывный крик ее души, заглушаемый рыданиями, заставил меня содрогнуться. Слезы — неудержимые крупные слезы — покатились по ее щекам, и она бросилась мне на грудь, рыдая и вздрагивая всем телом. Ошеломленный, я неуверенно обнял ее дрожащие плечи, чувствуя, как слезы, льющиеся из ее глаз, обжигают мне сердце. Нет, я больше не мог притворяться бесстрастным и холодным! Невыразимое чувство вины и сострадания захлестнуло меня удушливой волной, и лед, которым я старался навсегда сковать свое сердце, стал мгновенно таять.
— Прости… Слышишь?.. Прости меня… Я, конечно же, лгал, лгал, что не люблю тебя!.. — голос у меня дрожал от волнения.
— Максим!
Она подняла ко мне залитое слезами лицо, молящие, вспыхнувшие надеждой глаза.
— Но мы не можем больше быть вместе…
Я тонул в ее зрачках, не понимая, зачем все это говорю ей сейчас, зачем отталкиваю ее от себя. Святое небо! Зачем мне все это?!
— Если на тебя падет тень моего позора, я никогда не прощу себе этого. Я не хочу, чтобы ты страдала из-за меня…
— Нет! — Она протестующим жестом прикрыла мне рот ладонью. — Не говори так! Я не хочу, не хочу думать о тебе плохо! Слышишь? Я люблю тебя больше жизни!
В груди у меня все оборвалось. Боже мой! Как же я жесток и глуп!
— Родная моя! Любимая!.. Счастье мое!
Я стал целовать ее мокрое, соленое от слез лицо, ее руки. Она беззвучно рыдала в моих объятиях. Я чувствовал, как слабеют ее ноги. Еще минута, и она потеряет сознание. Я подхватил ее на руки, отнес на постель. Сел рядом. Она прижалась щекой к моей щеке, и быстро-быстро заговорила:
— Милый… родной мой… любимый!.. Пожалуйста, не бросай меня! Я не смогу без тебя! Я погибну без тебя!.. Ну, пожалуйста! Пожалей меня… не будь таким жестоким со мной! За что ты так жесток со мной?..
Нет, это было выше моих сил! Я взял ладонями ее бледное, искаженное страданием лицо и снова принялся целовать его.
— Юленька! Юлюшка!.. Успокойся, родная моя!
Неожиданно ей в голову пришла какая-то мысль. Она подавила в себе рыдания, отстранилась, глядя на меня огромными глазами. Сказала твердо:
— Хорошо! Если ты не можешь быть здесь со мной, пусть так! Тогда я полечу с тобой туда!.. Ведь это возможно?
Ее молящие глаза впились в меня. Заметив мою нерешительность, она заговорила снова:
— Ну, хорошо, если нельзя сразу, я прилечу к тебе после, через какое-то время… через год, два. Можно? Я готова ждать сколько угодно, лишь бы быть с тобой! Максим! Скажи же что-нибудь! Не молчи!
— Подумай, Юли, — голос мой срывался от волнения, было трудно дышать, — подумай, ведь самое страшное ждет тебя завтра… Очень скоро о случившемся со мной узнает весь Город… да что там Город, — вся Земля! Мой поступок… мою преступную ошибку вынесут на всеобщее обсуждение, и меня осудят… не могут не осудить! Такое нельзя прощать никому! И тогда осуждение людей падет и на тебя. Твои же подруги спросят тебя, как ты можешь быть рядом с таким человеком? Как ты можешь любить преступника, принесшего в жертву своим амбициям жизни трех товарищей?.. И что ты ответишь им тогда?
— Нет! Не говори так! — Юли затрясла головой. — Ты не мог поступить подло! Все было совсем не так!
— Откуда ты можешь знать это? Ты не была там и ничего не видела. Все было именно так!
— Нет! — Она сделала отчаянно протестующий жест рукой. — Я могу ошибаться умом, но не сердцем, Максим, только не сердцем! Вот, слышишь, как оно бьется? — схватила мою руку и приложила ее к своей груди, где отчаянно колотилось ее сердце. — Пусть тебя осудят, но ведь не все же! Ты мог ошибаться. Ты не бог, ты человек! Нельзя же быть такими жестокими к людям за их ошибки. Верь мне, многие сумеют понять тебя и простить, как я… А иначе, где же тогда та хваленая справедливость, о которой нам всем говорят с детства?!
Она посмотрела на меня с почти безнадежным отчаянием.
— Любовь ослепляет тебя, — сказал я, ласково проводя ладонью по ее щеке, — и ты не можешь понять одного, — ошибка, которую я совершил, стоила трех человеческих жизней! Я нарушил Высший Закон нашего общества, — я лишил людей жизни! Никому не дано такого права. Мы можем только дарить ее. И я должен быть наказан за это злодеяние!
— Но это же не справедливо! Как можно ценить одну жизнь, одновременно отнимая другую?
— Не будем больше об этом! — прервал я ее. — Это изгнание будет лишь ничтожной долей искупления моей вины. И если ты действительно не хочешь видеть меня подлецом, тогда не препятствуй мне… Если я останусь на Земле, я никогда не прощу себе этого… но и тебе тоже!
Я замолчал. Юли сидела рядом на постели, сникнув всем телом. Она перестала плакать, и лишь время от времени вздрагивала всем телом. Наконец, она подняла ко мне бледное лицо. Попросила совсем тихо:
