Николай Полунин - Харон
— Ох! Что со мной? Что было? Или это только у меня в глазах потемнело? Или показалось? Михаил…
— Тебе не показалось. Смотри.
Он уже тормозил. Все в потоке оделись рубинами тормозных огней, но не всем это помогло. Там удар. Тут. Вот там еще — двойной. Треск, искры — клюнувший носом от резкого торможения троллейбус раскинул беспомощные «рога». Еще и врезался в него кто-то.
Он все-таки успел удрать с моста, но пробиваться к Зубовской, где разворрт, смысла уже не было. Поставил «Чероки» нахально близко к знаку; здесь, впрочем, машин был уже целый ряд. По всему Садовому творилось черт-те что.
— Пройдем ножками, тут ведь близко.
Михаил взял Инку за руку, повел назад, к подземному переходу. Среди взлетевшего, как стая птиц, гомона толпы, вскриков, беспорядка, автомобильных гудков, замершего или пытающегося каким-то образом пробиться транспорта, неразберихи, всеобщего недоумения, возмущения, негодования, испуга, похоже, он один двигался и действовал целенаправленно. И Инку за собой тащил.
— Господи, что это… я думала, это у меня только…
— Что ты видела?
В переходе все говорили друг с другом. Нищенка истово крестилась, выпучив глаза, бумажки порхали из ее руки под ноги. Орала вынесенная наружу колонка музыкального ларька. Ей было все равно.
— Потемнело в глазах. Как на негативной фотографии. Пальцы, руки, дверца бардачка. Я смотрела перед собой, думала, возишь ты сигареты, а то у меня кончились. Потом все так зарябило… и все.
— Каждый видел то же самое, — сказал он, выводя Инку наверх. Все вокруг возвращалось в норму. Они прошли мимо цветочного магазина с пальмами за стеклом. — Куда бы он ни смотрел в эту минуту. В любой точке Земли, Луны, на планетах Солнечной системы, Альфы Центавра и той затерянной в бесконечной Вселенной неведомой галактики, которую человечки никогда не откроют, потому что свет ее по дороге сюда рассеивается полностью. И всякие звери-птицы-насекомые видели то же самое, и микроорганизмы, если они умеют видеть. Никак вы не поймете, что это такое — Мир.
Инка хлопала глазами.
— Белое стало черным, а черное белым, а потом прошла рябь, и ничего не осталось…
и встанут рощи и падут горы, камень обратится в песок, а трава прорастет травой и новая суша перегонит податливое море на место старой
Не так, не так все будет…
Он бормотал, будто в трансе.
— …Михаил, Михаил, очнись же! — Инка с силой дернула его за ухо. — Слышишь!
Узкую улицу стискивали старые здания фабричного вида. Как это они с Инкой успели сюда? Ух, больно до чего она дернула.
— Что ты меня, как алкаша, в чувство приводишь?
— Идешь, бормочешь, меня чуть не силой за собой волочишь, что делать?
— Мы где? Ага. Ну, верно, давай, нам направо, к Усачевке твоей. Я специально с большой улицы уходил, там небось обмен мнениями продолжается. Тут спокойнее, и дорогу сократим.
— Да там все уже в себя пришли, ты один только… Михаил, что это было? Действительно у всех? Повсюду? Временное помрачение ума?
— Нет, — сказал он. — Не помрачение. Начало.
— Начало помрачения?
— Начало конца.
И длился тот день.
Они уже в третий раз проходили мимо места, где должен был стоять интернат — трехэтажное узкое здание с квадратными колоннами. Между домом с магазином «Продукты» и широким, старым, жилым, с плоской площадкой на крыше, обнесенной перилами.
В первый раз, когда они подходили сюда по Малой Пироговской, Михаил объяснял, что от нее требуется, а Инка внимательно слушала. «Но я же не могу видеть по своему желанию, — наконец сказала она. — Это случается само, когда не ожидаешь». — «Тебе и не надо напрягаться. Оно и случится само, только не упусти момента». — «Откуда у тебя уверенность?» — «Место такое», — сказал Михаил, прикрывая глаза и сверяясь с «памятью». Он надеялся, что этим объяснением Инка удовольствуется. О своем способе получения информации он ей, естественно, не рассказал. Это было бы лишним.
— Ой, мы прошли, кажется! — спохватилась Инка, и они вернулись.
Второй раз, на углу «Продуктов» — сохранился магазинчик с тех еще времен, когда все они были «Продуктами», не то что теперь, и буквы те же, грязновато-молочного пластика, — Инка остановилась, завертела головой.
— Я не понимаю… Или я забыла? Вот здесь проезд должен быть, туда, во дворы, он глубже стоял.
— Ну, давай еще посмотрим. — Никакой подсказки Михаил не получал, но смог сообразить и самостоятельно.
— Да что смотреть! Вон туда — на Поле, туда — к Спортивной, через дворы — вниз, к улице Ефремова, или как она теперь называется. Что же… как же… Сломали? Но тут даже прохода нет, проезд исчез. Михаил?
— Так же и называется, — сказал Михаил. «Не только лагерь у Реки претерпевает странные метаморфозы. Впрочем…»
— Ну, давай войдем во двор.
— Нет, подожди, я, может, действительно память потеряла…
Но и в третий раз все осталось, как было. Они вошли во двор, обогнув жилой дом с другой стороны. Кирпичные стены его покрывал не один десяток слоев краски, что хорошо замечалось в местах растрескиваний и отслоений целых кусков. Последняя краска была ядовито-розовой. Гораздо ниже, во впадине, стояло здание школы, тоже давней постройки. Ребятня носилась, гомонила за железобетонным забором. Крыша школы приходилась вровень с третьим этажом розового дома.
— Как же так, — бормотала Инка, — здесь вот тетя Шура живет, вон ее окно. Там — тетя Паша, там, в том подъезде, Алексеевы, два брата, Лешка и Колька, мы с ними играли… Может, зайти спросить? Может, они?
— Они ничего тебе не скажут, — сказал Михаил так, что она сразу поверила. — Для них все, как было всегда. Ты не существовала для них, и вашего интерната здесь никогда не было. Вспомни, что я тебе говорил. Прислушайся к себе. Ты должна почувствовать. Тут, — он постучал каблуком по асфальту. — В этой точке пространства. Должна.
«Это ее место. Здесь у нее все началось. Здесь ее оборванные корни. Это неправда, что перекати-поле — трава без корней. Проклевывается из семечка и растет она, как все, и только лихие ветры могут сорвать ее, понести, погнать прочь, а корни — остаются. И
она когда-нибудь вернется к ним
Я знаю это. Я — знаю».
Прабабка Инки, Елизавета Никандровна, урожденная Старцева, умерла пятнадцатого августа — двадцать восьмого по старому стилю — тысяча девятьсот тридцатого года в Париже. День собственной смерти был предсказан ею в шестнадцатом году. Она возвращалась с заутрени из храма в Новодевичьем монастыре, и в точности, как Инка через семьдесят три года, увидела самое себя. Тоже взрослую, красивую, смеющуюся, под руку с кавалером, разговаривающую на легком французском. А потом и место увидела, где это произойдет, — мансарда в доме на набережной Сены, присевшая над Марсовым полем башня и поезд метро, ползущий под аркадами моста, — вид из мансардного окошка. «Вот на Успение я и умру, душенька Надечка, — сказала она подружке. — Только не скоро еще и почему-то в Париже». На старой фотографии, которую Инка забрала у брата Сереги, Елизавета Никандровна стояла слева, с книжкой, а подруга душенька Надечка сидела с фарфоровой собачкой. Это фото было сделано годом раньше.
Дальнейшая судьба Елизаветы Никандровны типична. Отъезд в восемнадцатом с родителями, его тогда никто не называл эмиграцией, все думали, что едут на несколько месяцев, пока большевиков прогонят и порядок восстановится сам собой. Тяжелые годы, затем светлые годы, связанные с замужеством за немецким — в Париже! — коммерсантом фон Гольцем. Они так и не покидали города с золотым корабликом на гербе, куда было ехать — в Германию, задыхающуюся под репарациями Версаля? Фон Гольц ухитрялся процветать. Он, впрочем, был еврей гораздо больше, чем немец. Снова тяжелые годы после его скоропостижной кончины, лучик надежды на Рождество двадцать девятого. Новый роман, планы, радостные ожидания. Досадная простуда посреди лета, мансарда Максимилиана, где она, практически выздоровев, стоя у окна и смеясь, вдруг схватилась за сердце, ахнула и сползла по занавеси на пол. Врачи отказались признать причиной внезапный приступ. Она никогда не жаловалась на сердце.
Она помнила, конечно, все эти годы свое давнее необъяснимое прозрение, но за тревогами и волнениями дней оно, полудетское, почти истерлось, сохранившись в каких-то очень дальних уголках. Дом фон Гольца на рю Риволи был совсем не похож на смытое временем видение, а с Максимилианом она была слишком счастлива, чтобы вспоминать.
Лишь в последний миг она вспомнила.
Елизавета фон Гольц похоронена на русском кладбище Сен-Жермен де Буа. Она никогда в жизни больше не видела ничего ни о себе, ни о ком другом. Но с нее началось.
Бабушка Инки, Аннет фон Гольц, на день смерти матери ей исполнилось восемь, была призрета Обществом Сестер Магдалины, воспитывалась и
