Владимир Перемолотов - Урал атакует
Это вот Коршун, то есть генерал Слапковский… Он, конечно, извинится: простите, мол, ребята, и все такое, но так было нужно, а вы выполнили свой долг перед Родиной. Так что и ты, Костян, выполнил свой долг перед Родиной. И если б не мы, не наше прикрытие, наведшее миротворцев на ложный след, то, может, и не было бы ничего нынче.
Коршун сидел за отдельным столом, в глубине зала, и Дрюн первым делом подвел к нему Костю и представил.
Это был типичный человек, похожий на тех генералов, которых Костя видал в доядерное время. Тех самых, какие воевали с чеченскими террористами и грузинскими агрессорами. Боевой генерал в камуфляжной форме без знаков отличия, упитанный невысокий человек, со взглядом, как у коршуна, то есть с густыми смолистыми бровями, чуть выдающимися вперед, и спокойными карими глазами, в которых хранилось то цинично мудрое выражение, какое вырабатывается многочисленными годами службы на первых фронтах. Ладонь Слапковского в рукопожатии оказалась большой, теплой и шершавой.
— Молодец, сынок! — басистым голосом отметил генерал. — Эта маленькая победа — твоих рук дело.
И уже после кто‑то достал разведенный спирт, по–военному, во фляжке, и разлили по пластиковым стаканчикам, и, выпив, Коршун отвел Костю в сторонку.
— Ты на Калинова не серчай. Он вам сопровождение не дал, потому что так спланировали. Уральцы не безвозмездно помогали. И на вашу мистификацию средств не было. На авось отправили. Лишь бы миротворцы клюнули. Но ты дошел и передал, запудрил им мозги. Герой!
— Спасибо, конечно, но… — Косте показалось, что зал качнулся.
Надо же, как подло с ними обошлись. Никогда бы не подумал на Калинова.
Ладно, вернемся домой, разберемся, как со всем этим дальше жить.
— А домой мы тебя, хочешь, сегодня же отправим? — Коршун как будто услышал мысли Муконина. — На самолете миротворцев.
Парень в тюбетейке, с азиатским типом лица, разливавший спирт, снова поднес стаканчики, наполненные до краев.
— Товарищ генерал, разрешите еще по одной, за победу.
Коршун нахмурился, вяло кивнул. Взял стаканчик, выпил и не поморщился. «Такие никогда не хмелеют», — подумал Костя. Он последовал примеру генерала.
Спирт горячо проскочил по пищеводу и уютно расположился в желудке. Тепло поднялось по всему телу, кровь заиграла.
— Я бы и рад, — сказал Костя, — но вы, наверно, еще не в курсе: мне надо сначала в Уфу, раненого напарника забрать.
Коршун помрачнел.
— Да нет, Костя, к сожалению, это ты не в курсе.
Муконина изнутри затеребило. Генерал сделал понимающий, сожалеющий взгляд.
— Твоего товарища уже не надо забирать, — добавил он после секундной паузы.
— Какого черта! — Костя на ватных ногах опустился на стул. — Ведь он же был в сознании, мог передвигаться. Я же сам его в больницу доставил.
Пустой стаканчик выпал из рук.
— Видишь ли, Костик, тамошние коновалы… Они не смогли толком сделать операцию…
Муконин оперся локтями на стол, схватился руками за голову, качнулся несколько раз — в
глазах помутнело. Рана напомнила о себе, сильно кольнув, словно отозвалась на захватившее чувство утраты.
— Ганя, Ганя, бляха–муха! Вот сука!
И, как ясный день, вернулось то последнее, что было с ними: разворот перед постом, проезд мимо деревни Тарманы… И то прощание в больнице: «Я только туда и обратно…»
Ведь не появлялось даже предчувствия, что это конец. Разве только какая‑то неизбывная печаль и боль в потускневших глазах Гани… На кой хрен мы сунулись в эти Тарманы? Если бы рискнули через пост, все было бы по–другому. И Ганя, этот жизнерадостный волосатый «рокер» Ганя, наверняка сидел бы сейчас здесь, рядом, со своими дурацкими шуточками- прибауточками, поговорками–скороговорками. Сквозь дымку воспоминаний проскользнули объясняющие слова Слапковского:
— Благо есть у нас в Уфе друзья, помогли отправить груз «двести» в Ебург.
* * *До обещанного трофейного самолета, готовящегося отправиться в Екатеринбург, оставалось часа два, и Костя заскочил к Севе на квартиру.
Сева сидел на кухне и квасил самогон. Мутные глаза, почудившиеся Косте совсем черными, с проблеском удивления уставились на Муконина.
— Костя? Это ты… На… Ты куда пропал? Я думал, больше не… заявишься. Я думал, ексель- моксель, ты уже в Ебурге.
Муконин по–хозяйски взял рюмку, сел рядом, налил себе.
— Да так, знаешь. Форс–мажорные обстоятельства.
Выдавив из себя тугую улыбку, Костя взял пальцами маринованный огурчик из тарелки, выпил и зажевал.
— Уф, ну и крепкая же тварь! Давно пьешь?
— Не знаю. — Сева, нахмурив брови, вяло посмотрел в окно. — С тех пор как ты ушел.
Повернув голову к Косте, он сделал такую странную гримасу на своем несуразном,
заросшем пепельной щетиной лице, что в других обстоятельствах Муконину стало бы смешно.
— А что это за фигня на тебе надета? Иа.
Сева болотистыми глазами оглядывал серую робу, выданную Муконину в госпитале слугами почившего Кельвина.
— А, это. — Костя махнул рукой. — Неважно. Долго объяснять.
Хорошо хоть бинты невидны под пиджачком, подумалось ему.
— Ты телевизор смотришь? — спросил Костя.
- He–а. Че там смотреть‑то?
Костя оставил родственника и прошел в комнату, включил ящик.
Передавали местные новости. Русский человек с окающим самарским акцентом, облаченный в коричневый свитер, живчик–брюнет с крючковатым носом, возбужденно вещал на фоне каких‑то оранжевых квадратов на задней стене:
— Сегодня мы впервые выходим в эфир на этом чертовом натовском канале. Потому что контингента НАТО в нашем городе больше не существует. Весь личный состав миротворцев сегодня был расстрелян и пленен после вступительного удара странного оружия, предположительно излучающего короткие импульсы. Никто еще не взял на себя ответственность за массовый теракт — пока назовем это так — за массовый теракт в отношении миротворцев Североатлантического альянса. Впрочем, в ближайшее время мы ожидаем появления здесь, в этой студии, руководителя Движения Сопротивления Поволжской Республики.
В комнату вошел Сева.
— Охренеть! Это че, на самом деле, что ли? — Он качнулся и бухнулся на диван.
— А ты сомневаешься? — Костя подобрал с комода свою коробочку с бритвенным станком и телефонную зарядку и сунул все за пазуху. — Проспись, а потом выйди на улицу. Там, наверно, уже ликуют.
На улицах города, похоже, действительно ликовали, Костя не ошибался. Многое сразу поменялось на улицах Самары. Оставив пьяного Севу неожиданно заснувшим, так и не попрощавшись, Костя вышел к автобусной остановке. Люди высыпали на улицу, их стало больше, чем раньше. Они двигались, стекаясь в общую толпу, по направлению к площади Кирова. Они орали, свистели, бросали на сухой асфальт стеклянные бутылки, и стекло со звоном разбивалось. Кто‑то из них неведомо откуда достал старый российский триколор и вознес его над толпой и замахал им, генерируя новые оголтелые свисты. Солнце ласково и одобрительно гладило шествующих людей по кепкам, лысинам и шевелюрам.
— Ра–асси–яу! Ра–асси–яу! — раскатывалось от них во все стороны, и кто‑то аккомпанировал, дуя в трубы хоккейных болельщиков. — Ра–асси–яу!
Где‑то уже полыхал пожар, откуда‑то слышались беспорядочные хлопки — то ли кто‑то умудрился запустить фейерверк, то ли стрелял кто из охотничьего ружья в чистое голубое апрельское небо накануне Первомая.
И Костю вдруг подхватил этот дух толпы, его зажгло изнутри, точно где‑то в груди чиркнула спичка, и уже неконтролируемая пьяная радость, хотя он и не чувствовал действия алкоголя, переполнила его, хлынула через края, так что захотелось полететь в это славное бездонное небо, яркой синью призывающее к всеобщей свободе.
Эпилог
Родные пенаты
Глава двадцать третья
Первым, кого увидел Костя Муконин на екатеринбургской земле, был генерал Калинов. Задний проход «Боинга С-17» долго не открывался. Но когда все‑таки появился свет, и Костя вышел в последних рядах летевших с ним людей разного сорта, подкатил тонированный джип «Тойота», и отворилась задняя дверца.
— Муконин, садитесь! — требовательно сказали из машины резким мужским голосом.
— Да нет уж, спасибо, я сам как‑нибудь, — бросил Костя и отвернулся.
— Считайте, что это приказ и. о. президента, — сказали вдогонку.
Костя вздохнул, покачал головой. Нехотя он залез в джип.
За рулем сидел коренастый крепыш в черной кожанке. На переднем сиденье — Сергей Михайлович в форме. На заднем — некий смутно знакомый комитетский чин с жиденькими рыжими усами и плохо скрываемым под кителем животиком. Генерал махнул водителю, и внедорожник тронулся.
— Ну, здравствуй, Костя. С возвращением тебя, — обернувшись назад, сказал Сергей Михайлович.
Муконин поймал его глаза. Было в них что‑то — не сказать что чувство вины, но какая‑то отцовская обреченность. Костя промолчал. Человек сбоку поерзал на сиденье.
