Андрей Круз - Странники
— Настя, заднего идущего, затем второго. По моей команде…
А я пилота, он даже стекло опустил, воздухом дышит. В башню.
И Пикетта нет, к счастью, как камень с души. Нет Пикетта. Не уверен, что смог бы в него выстрелить. Он хороший человек и всегда бы порядочен со мной, не хочу. А этих я не знаю.
Яркую точку перекрестья на голову в шлеме.
А у самого в голове как барабаны бьют.
А потом земля подо мной ходуном. И темнота. И словно в центре урагана, торнадо, все сметающего смерча — и при этом ни ветерка, ни шевеления, только дикий, жуткий, невероятный страх, наваливающийся отовсюду, чудовищная мощь, жуть, смерть, и душа твоя словно перетирается между великими черными жерновами, стираемая в пыль и скользкое пятно.
Жуткая головная боль, я сжал виски руками, стараясь не дать раздувающемуся мозгу разорвать голову, а хор миллиарда сумасшедших орал под сводом черепа, ликуя и издеваясь.
Нет ничего вокруг. Вообще ничего, только абсолютная, полная Тьма.
Тьма.
Вечная Тьма.
Не знаю, сколько я лежал. Или не лежал. Был ли в сознании, был ли вообще жив — меня просто не было, не существовало, я отсутствовал. Я обнаружил себя лежащим, когда вернулся. Лежащим на боку, на лесной подстилке, от которой слегка пахло прелой листвой.
Настя!
Настя здесь, она уже сидит с ошалевшим видом, оглядываясь по сторонам.
Что здесь? Да все что и раньше. Вон черный вертолет с золотой полосой во весь борт.
А противник?
Карабин никуда не делся, лежал рядом. Но вот стрелять в кого?
Пилота нет. Людей у вертолета тоже нет, сдвижная дверь открыта.
Ушли?
И не заметили нас?
И их этим не накрыло? Так не может быть.
А как может? Какие-нибудь идеи на этот счет?
Перед глазами все плывет, в ушах звон, но… но вот не так, как было до этого. Что-то изменилось. Какое-то смутное подозрение в глубине сознания. Даже не могу понять насчет чего, но оно есть, копошится червячком.
— Прикрой, — сказал я, поднимаясь на ноги.
Встал — и чуть не свалился. Закружилась голова, повело в сторону. Так бывает, когда долго на корточках сидишь и вдруг резко вскакиваешь. Лицо онемевшее, рук почти не чувствую.
И вот почему-то мне кажется, что прикрывать меня даже не требуется. И несмотря на состояние — ясность в голове удивительная. И куда делись эти миллионы бормочущих обезьян? И нет того ощущения надвигающейся жуткой бури, что чувствовал я совсем недавно… потому что буря прошла. Уже прошла. Это она и была. А сейчас я как человек, которому вдруг стало легче после тяжелой болезни. Как мне тогда, в Боулдере, после того как я отлежался в заброшенном доме и вышел в первый раз на свежий воздух.
Вот вертолет. Дверь закрыта, на соседнем с пилотским сиденье лежат наушники с микрофоном, но в кабине никого нет. И следов никаких. Я хоть успел выстрелить? Не помню, не помню… Не успел, кажется.
Так… а вот же следы на траве, она даже распрямиться не успела. Вот же где шли эти трое… от вертолетной двери и дальше, в сторону ворот… и вот именно там дальше следов нет. Совсем. Просто тянется след и прерывается, словно тот, кто шел, вдруг взлетел и исчез.
Я присел в конце следа, разгладил траву рукой. Ну вот, вдавленные в грунт травинки, след совсем свежий, минутной давности буквально. И все. Был и нету. Как хочешь, так и понимай. Хоть мне и кажется, что я все же понимаю.
Обернулся к Насте, махнул рукой, мол, пошли. Он поднялась, пошла ко мне. Шаг как у меня, не слишком-то твердый. Да и вид до сих пор одурелый. Рюкзаки остались в кустах, но я за них не беспокоился. Не возьмет их никто.
— Пошли, проверим кое-что.
Не уверен, что она даже расслышала меня, но все же кивнула и пошла рядом. Вот трейлер Тома, теперь за угол, опять за угол…
Нет его. Есть веревочная петля, которой я привязал его связанные руки к скобе. Есть сама скоба. Но Тома нет.
— Что? — Настя до сих пор была в растерянности.
— Нет его. — Я присел и пальцем покрутил петлю. — Тома нет, видишь?
— Скорей не вижу. — Она настороженно оглянулась. — Где он? И остальные?
Я поднялся, огляделся, словно желая найти еще какое-то подтверждение своим мыслям, затем сказал:
— Мы разделились. Вот лично мне так кажется.
— Не поняла. — Настя прищурилась, глядя мне в глаза.
— Что ты сейчас чувствуешь?
— Ничего, — тут же ответила она. Потом вроде как прислушалась к себе и повторила: — Совсем ничего. Голова кружится, слабость… но нормально. Нет вот этого всего, что вчера было. И сны плохие снились.
— Мы разделились. — Я сложил плашмя ладони и развел их в стороны, изображая разделение чего-то там. — Мир разделился. Наконец. Потому что он был неправильным.
— Чем? — Мое заявление Настю явно озадачило.
— Чужие и местные в одном мире, это неправильно, как я думаю. Как я уверен, если точней.
— И где мы?
— В том слое, в котором должны быть, — выдал я свою идею. — Мы не принадлежали этому миру, а теперь… ну как бы оторвались вместе с его подкладкой. И здесь теперь должна быть обычная Тьма. И не должно быть местных, только чужие. Мне так кажется.
— Кажется ему… — Настя вздохнула и покачала головой. — Креститься надо, когда кажется. Как проверить?
— Есть одна идея.
— А менее загадочно ты можешь говорить? — Она уже явно разозлилась.
— Я просто думаю на ходу, одновременно. И притормаживаю. Где, как Том говорил, было мутное пятно?
Настя прищурилась, задумавшись. Потом сказала:
— Немецкое какое-то название…
— Люнебург! — вспомнил я. — Точно. Я в немецком Люнебурге был, у меня друзья там жили, поэтому еще удивился, когда на карте слово увидел. В Люнебурге. Это недалеко от Гамбурга. В Германии в смысле.
Вопрос, как проверять, не стоял, вертолет никуда не делся. Вопрос был совсем в другом: смогу я сейчас вообще куда-то лететь? Слабость пока не прошла, хоть и отпустило уже малость.
— Завтракать будем, — объявила Настя, присмотревшись ко мне. — Не обсуждается. И если ты прав, то спешить нам точно уже некуда и незачем. Садись за стол.
За стол села она, а я пошел обшаривать трейлер Тома. Нашел сундук-морозильник, битком набитый закаменевшим в морозе мясом, и целый ящик вяленого. Хозяин, похоже, генератор иногда гонял, чтобы морозилка работала, а если она большая и набита плотно, то несколько дней не размораживается, много топлива не истратишь.
Хлеб же был в пакетах, который, если пакет не открывать, остается свежим вечно. Умные люди говорят, что его лучше еще и не есть никогда, но выбора нет, пожрать надо. Отходняк отступает, а вместо него наваливается зверский голод, организм срочно требует компенсации.
