Татьяна Апраксина - Мир не меч
Кажется, беседа пошла по кругу.
– Я – закон меча… – добавляет она, глядя на меня – на меня! – как на глупое неразумное дитя. – А меч иногда ранит, отсекая недолжное жить.
– Да кто ты такая, чтобы решать, чему должно и недолжно жить?! – Я начинаю кричать, не в силах пробиться сквозь ее убежденность в собственной правоте.
– Я – закон, – безмятежно и терпеливо отвечает она. – Я – карающий меч.
«И, вырвав из себя, положили закон над собой. И нам надлежит сделать так же …»ё – вспоминаю я легенду Демейни. Вот когда она пригодилась. Мудрый хранитель в обличье хиппи – едва ли он знал, что этот разговор состоится. Но угадал или, точнее, предвидел, что именно нужно рассказать нам. Теперь я понимаю, что нужно делать. Но могу ли я?
Страшно.
Глаза Альдо, скулы Лика, губы Виты. Лжет ли она, стремясь сохранить себе жизнь, или и вправду они живут пленниками в ней, и мы своими руками уничтожим тех, кого любим? Трое друзей – и черты каждого в ее лице, и что еще, помимо черт?
Смерти нет, вспоминаю я лихорадочный шепот Киры. Смерти нет… Они улетят прочь по звездному тоннелю навстречу прекрасной музыке.
Я протягиваю руку, беру меч за рукоять, взвешиваю. Он тяжел и налит жгучей страстной силой, толкается в ладонь, просит, зовет действовать, вершить, решать. Удобный клинок, как раз по руке мне. Девушка с надеждой смотрит на меня. Соблазн велик…
Взмах – и полоса сияющего света рассечет надвое оглоеда или ползуна.
Как мне нравится прикосновение к потертой коже на рукояти, как я срастаюсь с клинком…
Взмах – и на месте Гиблого Дома останутся лишь безопасные руины, что растают к утру.
Он создан для меня, я и этот меч – одно…
Взмах – и очистятся все тоннели, и не придется рисковать собой.
Сколько достойных дел можно было бы сделать с ним…
Взмах – и осмелившийся спорить со мной падает, замолкнув навсегда.
Взмах!..
И легионы из бездны встанут за мной, вспоминаю я сказку Киры. Но некому будет взглянуть мне в глаза.
– Мир не меч! – И клинок входит в грудь Белой Девы, не встречая препятствий.
Выпускаю рукоять, отшатываюсь – девушка падает на колени, платье на груди пропитывается кровью. Алое на белом. Она сжимает ладонями клинок, смотрит на меня, словно не может поверить, и что-то шепчет.
Лицо ее плавится, искажается, словно в последний миг жизни на нем отражаются все, убитые ею. Десятки, сотни лиц пробегают рябью по водной глади, я сбиваюсь со счета. Люди и тенники, сотни глаз, губ, бровей – и все это маски боли. Неужели я убила их всех еще раз?
Она падает на бок, складываясь, как тряпичная кукла, у нас под ногами. Лицо перестает хаотически меняться – теперь это ее собственное лицо, простое, но симпатичное. Светло-голубые глаза, уже подернутые туманом, круглые щеки, курносый нос. Ей не больше двадцати. И – залитое кровью белое платье, торчащий из груди клинок, беспомощно раскинутые руки.
По подбородку ее течет кровь, розовая, пузырящаяся. Губы еще вздрагивают, пытаясь что-то выговорить. Но еще мгновение – и ее тело начинает таять, а меч оплывает, плавится и исчезает.
Все кончено. Безымянная писательница мертва.
Я смотрю на Киру и понимаю, что думаем мы об одном – сколько секунд до Армагеддона?
18
Секунд оказывается – не более десяти.
Несколько ударов сердца раздаются в тишине – не моего, не Киры. Это сердце бьется громко, как гигантский колокол. Мы – в нем, пузырьками воздуха на потоках крови. Я замираю, по спине ползут мурашки и подгибаются колени. Страшно. Страшна тишина, страшен плач надтреснутого колокола, раздающегося в глухой тишине. Три удара, только три. Дальше – тишина.
Мыслей нет, как нет сил сдвинуться с места, сделать хоть что-то. Только дрожь в руках, только непередаваемый страх. Отсутствие звуков парализует. Я жду очередного удара колокола – но он не приходит.
Сердце Города остановилось?
Мы стоим в лабиринте, держась за руки, как дети. Обычно горячая ладонь Киры сейчас холодна, как у покойника, но я чувствую, что она чуть подрагивает. Он напряжен, глаза полуприкрыты. Вслушивается в происходящее, пытается понять, что творится. Пытается – и не понимает. Я плохо слышу сейчас его мысли – меня сковывает страх. Кровь молоточками стучится в виски, кажется, что на голову напялили слишком тесный обруч и, вращая винт на затылке, продолжают сжимать его.
Стены вокруг нас выцветают и обретают прозрачность, а потом наливаются яркой лазурью. Потолок стремительно уносится вверх, и вот мы – на дне гигантского колодца, ослепленные жгучим светом, льющимся отовсюду. Мы в сердце Города и видим его так, как видит себя он сам. Силуэты домов, острые контуры шпилей… Город совсем не похож на тот, к которому привыкли мы. Он другой – легкий и воздушный, наполненный светом.
Оглушительный звук аккорда вселенской гитары – и приходит невесомость, а лазурь потолка сменяется чернильной непроглядностью безлунной ночи. То ли мы летим, то ли пол уходит из-под ног – нет опор, нет притяжения земли, ничего, кроме призрачных стен и звездного купола. Я раскидываю руки, стремясь удержаться в вертикальном положении. Вибрирующий звук – словно кто-то колеблет гигантскую струну – пронизывает меня насквозь и, нарастая, оглушает. Я в страхе закрываю глаза, но продолжаю видеть сквозь веки. Кира парит метрах в двух от меня – я не могу дотянуться до него, но вижу каждую черточку изумленного лица, тени от ресниц под глазами…
И – лопается струна, не выдержав натяжения, рушатся стены, и небо застилается багровыми тучами, их рвут на клочья молнии. Ветер сдувает с призрачных башен флюгера, молнии бьют в шпили, течет раскаленный металл. Падают дома-силуэты, рассыпаются на цветные точки мосты и арки, ветер несет разноцветное конфетти – все, что остается от зданий. Выгорают вспыхнувшие от молний зеленые островки парков. Но это еще не самое страшное. Рвется фундамент Города – тонкие радужные струны, натянутые внизу, под ставшей вдруг прозрачной землей. Когда лопнет последняя, Город перестанет быть.
Рушится все – силуэт Города вокруг нас и купол неба, кажется, пространство смято, как фантик в кулаке ребенка. Секунды падения, но скоро воздух обретает упругость, и его потоки закручиваются в чудовищный смерч, а мы – в центре его, соринкой в «глазу бури» медленно опускаемся вниз.
Нет ни единого чувства, и ни единой мысли не осталось в моей голове – только удивление; ни страха, ни боли нет. Сила тяжести нарастает, и, едва коснувшись земли, мы оказываемся придавлены к ней, распяты на брусчатке мостовой – откуда, почему брусчатка? Я не понимаю.
Я не могу дотянуться до Киры, но это не самое худшее – я перестаю чувствовать Город, в груди вдруг образовалась ледяная пустота. До этого он отражался во мне, я чувствовала его как себя, но сейчас – словно острыми когтями вырваны из груди легкие, и нечем вздохнуть. Это боль, бесконечная боль.
Где-то вдалеке, я смутно чувствую их, так же распяты Лаан и Хайо, последние из Смотрителей. Лаан пытается встать, дотянуться, втянуть в себя то, что еще помнит, – и Хайо помогает ему подняться, но им удается только удержаться на коленях. Город вырван из нас, и мы беспомощны, утрачена структура. Троих слишком мало, чтобы удержать ее. Но вопреки моим ожиданиям Город, наш отец и мать, господин и любимое детище, не берет наши силы, чтобы удержаться, – напротив, выталкивает, ограждая и отгораживая от своей агонии.
Нас только трое – не семеро и даже не пятеро, трое. Слишком мало, чтобы удержать на плечах небо, запечатлеть себя в Городе и позволить ему устоять. И остается только ждать конца или фатальной перемены – что будет с нами, когда Город падет? А что будет с теми миллионами, что обитают внизу? Что сейчас происходит там?
Пожалуй, это конец всего.
Обидно до слез.
Не за себя – за Город. Он стоял столько лет и лег к нам на ладони, доверившись, – а мы не смогли его уберечь, глупые дети, не распознавшие вовремя опасность. Нам казалось – очередное приключение; мы справимся со всем, все решим. Но – не удалось. И рушится Город, напоследок спасая нас.
Я беспомощна, я придавлена к брусчатке и тщетно скребу пальцами по камням, пытаясь встать. Отчего-то мне кажется, что это очень важно – встать, но мы кружимся на гигантской центрифуге, словно жалкие мошки, прижатые к стеклу. Встать. Или хотя бы доползти до Киры, коснуться его ладони…
Не могу. Ногти сорваны в кровь в попытках зацепиться за камень, кажется, кровь течет из носа, из глаз – слишком велико давление воздуха.
Кира тоже силится подняться – и ему удается. Он привстает на четвереньки и, опираясь на землю, выпрямляет ноги, потом разгибается и встает, запрокидывая голову к небу. Я не вижу его лица, только контур подбородка на фоне грозовых вспышек, и мне кажется – он что-то кричит, но в гуле и рокоте я не слышу ни слова.
Чудо.
Как ему удалось встать?
Молнии бьют все ближе и гуще, безумный треск – словно рвется шелк, словно ломается сталь.
