Юрий Леж - Перекресток
Совсем не ожидавший увидеть на прощание изрядно надоевшую ему своим нытьем в гостинице девчонку, Карев растерянно улыбнулся, отбрасывая под вагон недокуренную папиросу, а Танька, вдруг осмелев, мол, терять-то все равно нечего, да и кого тут смущаться, чуть привстав на цыпочки, лихо чмокнула Антона прямо в губы. Тут и Максим, наверное, спровоцированный на подвиги дерзким поступком подруги, неожиданно обхватил за плечи Нику и неуклюже, с юношеской неловкостью коснулся губами её щеки…
— Ой, какие вы… — Ника не договорила — то ли смешные, то ли забавные, то ли просто-напросто трогательные в своей провинциальной заботе непременно проводить гостей… — притянула к себе юношу и азартно прижалась своими губами к его…
— Все, Максимка, теперь месяц рот не мой и зубы не чисти, — съязвила Татьяна, отвлекая этим внимание от своего поведения. — С самой Никой поцеловался… тебе же теперь вся округа лютой завистью завидовать будет…
— Как будто я кому рассказывать об этом буду… — проворчал пролетарий, искренне обрадованный и смущенный таким простецким поведением блондинки.
— Рассказывай-рассказывай, — поощрила довольная Ника. — И я отрицать не буду, что с тобой целовалась, вот только — замнем, при каких обстоятельствах…
Все четверо дружно рассмеялись.
— Спасибо, ребята, что пришли, — наконец-то, выговорил протокольную фразу Антон, пожимая руку юноше и слегка приобнимая за плечи Татьяну.
— Ну, так как же иначе, — не менее протокольно, но от души удивился Максим. — Кажись, не чужими за это время стали…
— Точно, — согласилась Ника, умело подстраивая свое плечо под руку юноши. — Вот жаль только — фотографов тут нет, запечатлеть нас на память, да так, чтобы без дальнейшего распространения в газетках…
— Мне в газетки нельзя, — засмеялся Максим. — Не по сеньке шапка, да и Промзона популярности не любит, а вот Танюшка, пожалуй, не отказалась бы…
— А чего, я хоть сейчас… — легко согласилась девушка.
На верхотуре вагонной лесенки шелохнулась, скрипнула приоткрытая дверца, и возникший на пороге помятый и невыспавшийся, усатый проводник лет пятидесяти, в не глаженной, старинной форме, носимой им, кажется, последние четверть века без перерывов, оглядев мутноватым взглядом собравшуюся внизу компанию, каркнул с высоты:
— А ну-ка, молодежь, занимайте свои места, скоро отправление, а провожающих попрошу покинуть перрон…
— А и правда, пора, ребята, — на удивление покладисто согласилась Ника. — Скоро поедем, да и вам чего тут просто так выстаивать…
Она на секунду отстранилась от Максима, что-то нашаривая во внутреннем карманчике куртки, достала маленькую бархатную коробочку, в каких обычно держат кольца, серьги и прочую ювелирку, и быстрым движением сунула её в карманчик ветровки Тани.
— Это тебе, просто на память, — сказала блондинка, еще раз приникла к губам обалдевшего от невозможности такого в нормальной жизни Максима и первой лихо взвилась по ступенькам, ураганом снося со своего пути, не успевшего ничего сообразить проводника.
Антон, легонько чмокнув в губки Татьяну и еще разок пожав руку молодого человека, без лишних слов последовал в вагон за своей женщиной…
…когда день уже давно превратился в ночь, а скорый поезд, миновав и губернский центр, и еще множество станций и полустанков на своем пути к столице, разогнался, наконец-то, до хорошей, курьерской скорости, в который уже раз возвратились в купе первого класса из закрывающегося уже вагона-ресторана в хорошем настроении и с бутылочкой коньяка «на вечер» миниатюрная блондинка со своим спутником. Большинство пассажиров в поезде, а следом за ними и проводников, уже спали, чтобы быть пробужденными ранним утром перед въездом в столицу, и никто, казалось, не обратил внимания на прошедшую по вагонам парочку, чему и Ника, и Антон только обрадовались.
Оказавшись в старинном, но очень неплохо сохранившемся купе с бронзовыми светильниками на стенах, бордовым бархатом обивки вагонных диванчиков, собственным миниатюрным умывальником, отгороженным причудливой ширмой с красными и желтыми драконами, блондинка сбросила прямо на пол свою короткую кожанку и потребовала от романиста:
— Вот теперь, Карев, мы займемся с тобой развратом… кажется, в поезде мы этого еще ни разу не делали…
— Да мы и не ездили с тобой вместе в поездах, иначе б давно уже все опошлили, — со смешком отозвался Антон, выкладывая на диванчик, поближе к стенке — мало ли что — бутылку коньяка.
— Вот и надо бы наверстать упущенное, — с усмешечкой сказала Ника, стягивая через голову белую футболку.
В слабеньком, чуть даже мрачноватом освещении купе диковинной игрушкой блеснул между очаровательных грудок блондинки серебристый медальон. Карев, усевшийся на диванчик, легонько взял любимую женщину за талию, притягивая к себе… но неожиданно посерьезнел, подхватил с её груди иридиевый овал…
— Карев, что я вижу! Тебя смущает интимная связь с настоящим планетарным Инспектором или этот знак сам по себе?.. — ехидненько уточнила Ника.
— Меня смущает то, что вместе с этим знаком нас, похоже, ждут очень интересные, а может быть, и не совсем приятные дела… — едва успел пробормотать Антон, чувствуя, как на последних словах в его губы решительно вдавился твердый, возбужденный, такой знакомый и желанный сосок блондинки…
Часть третья. Простая история
Вы спросите: что дальше? Ну откуда мне знать…
Я все это придумал сам, когда мне не хотелось спать.
Грустное буги, извечный ля-минор.
Ну, конечно, там — рай, а здесь — ад.
Вот и весь разговор.
23
Климовский тяжело, будто после недельной пьянки преодолевая себя, с трудом поднялся с постели, сделал пару шагов по маленькой, узкой мансарде с низким косым потолком и уткнулся лбом в переплет оконной рамы, пытаясь остудить буквально горящую от ночного кошмара голову. В который уже раз за эти два с лишком месяца он видел во сне одно и то же…
Длинный, широкий коридор с бетонным полом и уходящим в высокую неизвестность потолком, по обе стороны которого расстилалась бесконечная череда клеток с животными, людьми, нелюдью. Между собой клетки перегораживались обыкновенными мощными стенами с привычной бетонной «шубой», мешающей писать, царапать, прислоняться к ним, а в коридор выходили решетки из мощных стальных прутьев, снабженные небольшими, едва пролезть человеку, а где необходимо — и животному, дверцами.
Его вели по этому ужасному, наполненному запахами звериного логова, человеческих испражнений, протухшей и скисшей пищи людей и животных коридору, вели ловко, умеючи, заломив за спину руки так, что ни о каком сопротивлении и не могло быть речи, а приходилось покорно, послушно идти перед конвоирами, пригнув спину, чуть приподымаясь на цыпочки, чтобы уменьшить адскую боль в заломленных руках. Смотреть по сторонам на несчастных обитателей многочисленных клеток было запрещено, но никакой конвоир не в силах проконтролировать брошенный искоса, в доли секунды, быстрый, привыкший выхватывать основное в столпотворении деталей, взгляд. И Климовский успевал заметить гибкое, черное тело пантеры, мечущееся в клетке уже не в поисках выхода, а просто от безысходности, и свернувшегося клубком в дальнем углу бурого, похожего на грязный взъерошенный мешок, небрежно брошенный на бетонный пол, медведя… и непонятное существо с бледной синей кожей, острыми ушами, красными глазами вампира, неподвижно сидящее скрестив ноги в центре одной из клеток… и обнаженных мужчин и женщин, уныло слоняющихся из угла в угол, пускающих слюну уголками рта или яростно кидающихся на решетку при виде конвоиров… На несколько секунд его останавливают возле одной из клеток, свободной пока, предназначенной именно для него… и Климовский отчетливо понимает, что здесь, в этой клетке, придется ему провести остаток жизни… и чтобы он не говорил, каких обязательств на себя не брал, чего не сотворил — выхода отсюда не будет. Здесь его маленький, персональный, прижизненный ад.
Но не эта тоскливая, но понятная безысходность во сне вводила анархиста в кошмар. Полуминутная задержка возле свободной клетки позволяла хорошо рассмотреть соседнюю, ту, рядом с которой он и проведет адскую вечность до конца своих дней… в той клетке, тихонечко раскачиваясь, заунывно подвывая в такт движениям корпуса, сидела на голом бетоне пола обнаженная, грязная, неухоженная женщина со спутанными в жуткий колтун волосами, безумными глазами и маленькой грудью… и только очень пристально вглядевшись в нее Климовский смог узнать… Анаконду. И вот тогда по-настоящему звериный, дикий крик начинал разрывать его глотку… «Не хочу!!! Не хочу!!! Не хочу!!!» — изо всех сил, срывая голосовые связки орал он, стоя в приснившемся коридоре, рядом с клеткой своей бывшей предводительницы, пытаясь перекрыть своим голосом вопли других несчастных, запертых в этом душераздирающем зверинце…. Не хочу!!!
