Мария Семенова - Новая игра
Странно, но в предъявленном Краеву эпохальном доносе не было ни слова про дезертиршу Варенцову. Видимо, «медведь с большой буквы» был не чужд дипломатии. Спинным мозгом чуял, что жена Цезаря должна быть вне подозрений.
— В общем, товарищ Краев, нужно принимать меры, — закончил он чтение. — Самые решительные и непопулярные. Так дальше жить нельзя.
Вдохновенный взгляд его был светел и чист.
— Да, вы совершенно правы, товарищ Опопельбаум, так дальше жить нельзя, — тяжело вздохнул Краев. — Надо принимать меры. Немедленные и решительные. Чтобы раз и навсегда. Вы славно поработали, идите отдыхать.
Выпроводил горе-стукача и уже совсем собрался идти следом — принимать те самые меры, непопулярные и бесповоротные, — как полог палатки откинулся и пожаловал рецидивист Фраерман.
— Олег Петрович, не отрываю? Есть на минутку разговор… — Устроился на предложенном табурете, твёрдо посмотрел в глаза, вытащил небрежным жестом пачку денег и протянул Краеву. — От нашего стола вашему.
Сами деньги были не наши. Заокеанские. С мятым фейсом импортного президента. На всех красовался дядька Франклин, зелёный, как тоска.
— Это в честь чего же? — удивился Краев. — Вроде стол-то у нас один — неструганный, с видом на сортир…
На миг ему сделалось даже смешно — ишь ты, баксы, да ещё в лесу. Какой здесь прок от них? Прямо цитата из Ленина о судьбе золота в обществе победившего коммунизма. Владимир Ильич, не предвидевший развития электроники, увидел для «презренного злата» в основном одно применение — наделать из него унитазов, стойких к коррозии.
— Доля это честная, за блиндаж, — усмехнулся Фраерман. — У нас не в церкви, не обманут. Берите, берите, баксы ещё не скоро отменят.
— Спасибо, Матвей Иосифович, за уважуху, но зачем мне здесь деньги? Не, не возьму. Давайте, может, на детский дом? Потому что…
Внезапно он замолк, побелел как мука и судорожно схватился за голову. Дверь, которую держала невидимая рука, чуть-чуть подалась, и сквозь щель в глаза Краеву ударил свет. Тусклый, мёртвый, несущий ужас отчаяния. Слепящая тьма, лучше не скажешь. Такой свет, что куда непроглядней самого плотного мрака.
— Что, Олег, башка? Опять?! — встрепенулся Фраерман, привстал, уронив на пол баксы. — Чего-нибудь дать? Укол, может? Оксану Викторовну позвать? Дыши давай, дыши, смотри на меня…
Три коррекции судьбы — это будет, пожалуй, похлеще, чем три ходки на дальняк. Ишь как колбасит человека, как корёжит…
— Дети… — невидяще взглянул на него Краев, порывисто вздохнул и вытер ладонью лоб. Лоб был как после разгрузки вагона, а руки зримо тряслись. — Детей нужно увозить. Немедленно. Здесь им не место. Взрослым, впрочем, тоже, но детей — срочно… Скоро здесь будут Содом и Гоморра…
И не в смысле вселенского греха, а в плане серы и огня, пролитых разгневанными Небесами.[181]
Голос и выражение лица у него были такие, что Фраерман ему поверил сразу. Настоящие джокеры, да ещё после трёх ходок, не врут…
Мастер. Великая Пустота
Рука у Мастера была тяжёлая, а держал удар Сунг Лу, как выяснилось, плохо. Раз! И бывшего прокажённого скрючило в бараний рог. Два! И он перестал понимать, где право, где лево. Три!.. И Сунг Лу воткнулся физиономией в пол. Однако Мастер на то и был мастером, что удары эти не калечили, а воспитывали. Учили уму.
— Теперь ты понял, что инициатива наказуема? — Великий волшебник оставил наказанного и повернулся к тётке Тхе, смиренно дожидавшейся своей участи. — А ты, дрянь, поняла?
Да, госпожа Тхе, несомненно, была дрянью, каких поискать, но далеко не дурой. На расправу она явилась босой, простоволосой и в замаранном платье. Образ раскаяния и вины дополняла чёрная тряпка на левой глазнице.
— О да, мой господин, поняла… — Тхе упала перед Мастером на колени. — Очень хорошо поняла. Детям расскажу, внукам…
Впрочем, уцелевший глаз горел лютой ненавистью. На память тётка Тхе действительно не жаловалась.
— А раз так, — несколько смягчился Мастер, — слушайте и запоминайте. Приказы, — снова дал он пинка посмевшему шевельнуться Сунгу Лу, — даются для того, чтобы их исполняли. Старательно и неукоснительно. А жадность, — подошёл он к тётке Тхе и грозно навис, но бить всё же не стал, — порождает бедность. А посему ждите перемен. В сторону увеличения отчислений в кассу общего дела. Вопросы имеются? Нет? Всё ясно? Очень хорошо… А теперь о главном. — Он выдержал паузу, тронул рукой бороду и так сверкнул глазами, что на стене задымились обои. — Отныне и навсегда забудьте о мести. Кошкам, собакам, их детям, их хозяевам… Если бы вы, убогие, только знали, чьи это кошки и кто их хозяева… Впрочем, вам, недоумкам, лучше этого и не знать… Все, прочь с глаз моих! — Тётка Тхе и всхлипывающий Сунг Лу исчезли со сверхъестественной быстротой, а Мастер грозно усмехнулся и властно приказал: — Ну, что притих? Или издох уже? Иди сюда, несчастный.
Из-за походного алтаря вылез Азиат. Непохожий сам на себя, ставший из жёлтого белым. Чуть живой от пережитого, а главное, от предстоявшего ужаса. Уже, наверное, с час он дожидался своей участи, и этот час показался ему вечностью. Никакая казнь не сравнится с ожиданием казни. Мастер знал это лучше многих.
— Значит, так, — с ходу взялся он за племянничка. — Видимо, я в чём-то ошибся.
— Дядя, вы не…
— Молчать. Я промахнулся. Сплоховал. Я ошибся — в тебе. Ты приносишь не удачу, а беду. Ты ни на что не способен, кроме как милицию на хвосте приводить. Я про дружка твоего лучшего, Козодоева… За всё это. — Дядя усмехнулся, — тебя надо бы убить, тело расчленить, а лохмотья пустить на перегной. Только я. — Дядя снова усмехнулся, и это был оскал тигра, — этого делать не буду. Моя карма дороже твоей никчёмной жизни. Вот, — он бросил на пол толстую пачку долларов, — возьми и убирайся, но чтобы с концами. Увижу — пущу на перегной живьём. Всё, пошёл.
— О, благородный Дядюшка! — Азиат рухнул на колени, боднул пол и ловко переправил в карман подаренные баксы. — О, великий Мастер! Моя благодарность будет велика, как горы, и протяжённа, как море! О великодушный Дядюшка!..
Всхлипнув, он вскочил, вытер рукавом слёзы и задом, задом, задом покинул гостиничный номер. Его действительно переполняла благодарность, смешанная с шальной радостью и облегчением. Хотелось напоследок сделать что-то хорошее, отплатить добром за добро. Например, помочь Дядюшке справиться с Козодоевым. Ещё в душе Азиата копошилась тревога, подгоняла, словно плетью, торопила домой. Где, в каком шкафу валяется его чукотский костюм? Лучше уж быть живым в вонючих мехах, чем чистым и опрятным… в дубовом макинтоше. Он понимал, как ему повезло, что сегодня старый костолом пребывал в милостивом настроении. А потому — скорее на легендарную родину, на северо-восток, в бескрайние просторы Чукотки. Как можно ближе к Берингову проливу…
Так думал на ходу Азиат, уже мысленно покинув Пещёрку. Мастер мерил его взглядом из окна и вспоминал звонок козырной Десятки. Кот, пёс, повязка на глазу Тхе — суть пустяки, производное от проблемы, а вот то, что поблизости объявился Джокер, — это да. Десятка дама серьёзная, с репутацией, болтать языком попусту уж точно не будет. А это значит, теперь начнётся — блеф, комбинации, козни, маскарад, изощрённые хитрости, подлость, обман… Эх, Игра, Игра, и кто только выдумал твои правила, предназначенные исключительно для простаков и слабаков. Да, не у всех Разбуженных хватит личной силы, чтобы задуматься, взять паузу, остаться в стороне. Не слушать этот голос, ломающий волю, — а ну-ка, сделай то, сделай это… Во имя улучшения и спасения этого мира, во славу целесообразности, мол, Корректор ты или кто?
И поди пойми, откуда этот голос. От Бога, от чёрта, от Хозяина Игры? А впрочем, что толку разбираться — иди и выполняй. Выполняй в точности, ты ведь Корректор…
«Слава Богу, давно уже нет», — оборвал пульсацию мыслей Мастер, тяжело вздохнул и приблизился к алтарю:
— О Боги моих отцов! О могучий Гуанди! Первый из равных…[182]
Ему хотелось хотя бы ненадолго покинуть объятия материального, очистить свой разум и воспарить в Пустоту. Слиться с Великим Непознанным Бесконечным, где, соединяясь, становятся неразличимыми противоположности…
Прямо под окнами мерзко, будто резали кого-то, завизжали тормоза. Затем резко клацнули двери, и даже сквозь стеклопакеты ударил по ушам блатняк, донёсшийся из чрева автомобиля:
Ах, скоки, скоки, скоки,
За них дают нам сроки,
За скоки нас сажают
И в лагерь отправляют.
Вот Жору подловили,
И Саньку прихватили,
На скоке вместе были
И в кичу угодили…
Тут же, перекрывая всхлипы музыки, послышались прокуренные голоса, раздайся громогласный смех, и Мастер в который раз с отвращением убедился, что европейцы так и не выбрались из пещер. Снова клацнули, будто выстрелили, замки, рявкнула автомобильная сигнализация, и здание гостиницы вздрогнуло — это распахнулась от пинка входная дверь.
