Черный день. Книги 1-8 (СИ) - Доронин Алексей Алексеевич

Здесь не только кормились остатками, как возле мёртвой Москвы, — ещё и торговали с богатым анклавом цивилизации. Сосуществовали, хотя попутно ненавидели этот анклав, который не только кормил, но чаще грабил разными способами. Желали смерти, чумы и потопа. А еще надеялись урвать кусок с его трупа, в случае чего.

«Что им, мёдом тут намазано? Пусть валят в Сибирь куда-нибудь, — говорил про них Туз. (Естественно, для него Сибирь казалась такой же далёкой, как Марс.) — Наверное, по старой памяти сюда собрались. Раньше народ в столицы тянулся, вот и они припёрлись».

«Ну, нет», — подумал тогда Сашка.

Не по старой и не по памяти. А просто человек ищет, где лучше. Как и он сам.

Про попытки оборвышей прорваться через мост, тоннель и вплавь можно было написать целую эпопею. Страшную для обеих сторон. Оборвыши дохли сотнями. Тонули. Погибали от пуль. Попадали в руки патрулей и принимали мученическую смерть в подвалах. Но всё равно лезли. И когда дорывались до той стороны, то резали, не щадя никого. Это и заставляло обычных питерцев терпеть Кауфмана с Михайловым, несмотря на все их закидоны и проделки их наёмников. Чувствовали, что в одной лодке. Даже если эта лодка дырявая.

Заступники, блин.

Даже через старую канализацию и тоннели метро пробирались чужаки, хотя те стерегло отдельное подразделение «тоннельных крыс», которое подчинялось обоим магнатам и оплачивалось ими вскладчину. «Крыс» и «коты», и «еноты» презирали. Говорили, что это те же оборвыши, но решившие сменить сторону. Ещё говорили, что это потомки бывших работников метро.

Дальше базар плавно перешёл на «стрелки» с «енотами»… Хотя серьёзных разборок давно не бывало. Вот до установления власти дуумвирата, судя по тому, что рассказывал раньше Саше учёный отшельник Денисов, тут было жёстче. Ещё когда город только заселили после того, как спал уровень воды, тут была зона анархии. Как и везде. Но здешняя анархия была с местной спецификой. С каким-то изяществом и декадансом. А потом пришли магнаты, мелких авторитетов истребили. И начали «промышленную» утилизацию свежих трупов в котельных и на дне Залива — корюшку приманивать. А может, и ещё другими способами. Жуткие легенды о пирожках с зубами и пальцами живы до сих пор.

Вдруг Младший услышал какие-то слова. Рифмованные. Его ухо такое всегда выделяло.

«Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет…» — тихо напевал, не обращая внимания на ор и шум, длиннорукий бармен, помощник Абрамыча по кличке Студент, протирая стаканы, кружки и тарелки. И если в других местах половина посуды была со щербатыми краями, то здесь всё было подобрано одно к одному.

Тому, кто, поколотив посуду, отказывался платить, крепко доставалось от вышибалы. А если кто выглядел ненадёжным или бухим, напитки им подавали в пластмассовых или алюминиевых кружках.

Нет, это не фольклор. Это Блок.

По телевизору опять шёл футбол. Канувшие в Лету — даже если их миновала атомная смерть — гонители мяча в белых шортах и рубашках с номерами вновь вели свой снаряд к воротам. Жёлто-зелёные и красно-белые трибуны ревели, комментатор захлёбывался эмоциями: «Опасный момент, пас… удар поворотом! (да, именно так Саше слышалось, хоть он знал, что «по воротам»). Го-о-о-ол!» − кричали призраки.

Ему смотреть на это было скучно, и он не понимал, в чём тут фишка. Он ел. И пил. Как будто нарочно хотел опьянеть и лопнуть, но не получалось ни то, ни другое. Пища и алкоголь друг друга будто нейтрализовали.

В какой-то момент парень почувствовал, что наполненный желудок давит на не менее полный мочевой пузырь, отчего последнему некомфортно.

— Щас вернусь, − сказал он и поднялся из-за стола. — Надо погоны пришить.

— Найди какую-нибудь шмару, она пришьёт, — крикнул кто-то вслед и заржал. — И недорого возьмёт. Ха-ха-ха-ха!

На самом деле Молчуну надо было навестить белую комнату. Хотя ничего белого из сантехники тут не было несколько десятилетий.

В голове ясно, мозги чисты как стёклышко. Но ноги подкашивались.

— Смотри, не провались там, Молчун, — хохотнул Чёрный, осушающий очередную кружку с шапкой пены. — Тут как-то на Наличной в толчке пол провалился… ик! Там жил жирдяй-барыга, так он аж три перекрытия пробил вместе с толчком. Жив остался. Спружинил, ха-ха. Ик!

— Не дождётесь, блин.

И почему они так перемигиваются?

— Иди, Саня, наверх. Тут внизу, кажись, засорилось, − сказал ему Бык, попавшийся навстречу.

Проверять, так это или нет, Молчун не стал. На самом деле на первом этаже санузлы были постоянно заняты, учитывая количество выпивающих мужиков.

Второй этаж был приватной зоной, и вход туда закрывался на ключ. Поэтому надо было подняться на третий по пыльной грязноватой лестнице. Этаж этот последние лет пять не использовался, и всё тут заросло грязью и паутиной.

С трудом он добрался до заветной двери.

А вот и туалет… Сантехника в ржавых потёках, половина окна заколочено фанеркой, через него дует с улицы. Посвежело.

Нет, его не тошнило. Только какое-то бурление в желудке, кислый привкус во рту и муть в голове.

Вдруг вырвало, стоило ему наклониться над унитазом. Видимо, надо было больше закусывать. Или меньше? Жирного он перебрал, рыбы, курицы с подливкой, а не водки с пивом, вот в чём дело. Как бы ещё печень не взбунтовалась. Такими темпами годам к тридцати пяти он сам будет как Богодул. Желчным. Или как Пузырь − жирным. И ведь никакого удовольствия он от этого застолья не получает. Может, и они все тоже только притворяются? Да нет, ряхи счастливые. Лыбятся. Им в кайф опускаться до уровня животных, снимают стресс. А ему — нет. Почему-то он неспособен на эту трансформацию.

Закончил дела и вышел из кабинки. Мутноватое зеркало на стене поведало всю правду о нём, ничего не утаило.

«Какого чёрта я делаю со своей жизнью? Пью с уродами, хотя противно. Служу кровососам, хотя ненавижу. Омар Хайям вроде бы говорил об этом что-то важное…»

Скоро день рождения. Самое время подвести, блин, итоги жизни своей непростой.

Дед говорил, что раньше в эти годы он бы считался молодым парнем. По теперешним временам Молчун − давно уже зрелый мужик. Но лицу не хватает матёрости,мордатости. Телосложение лёгкое, но он уже хотя бы не такой тонкий, как был. Не волк, конечно, но хорёк или камышовый кот. Взгляд жёсткий, складка на лбу — и то жёсткая.

Жизнь потрепала его, и совсем не ласково − по щеке, а зубами за загривок, как волк ягнёнка. Но он вырвался и убежал, оставив ей клок шерсти в пасти, а себе на память шрамы, снаружи и внутри.

А ведь когда-то он ждал от жизни другого. Мир казался полным чудес и тайн. Хороших, захватывающих тайн, а не страшных секретов. Как же он ошибался!..

Грязный притон… даже в те часы по утрам, когда всё прибрано. Грязный город, не снаружи, так внутри. А есть ли чистые?

На лице почудилась лёгкая небритость. Уже щетина лезет, хотя с утра скоблился тщательно. Ещё пару лет назад это надо было делать раз в три дня, а сейчас уже каждый божий день. Это называется — возмужал.

Кстати, ему случалось бриться и охотничьим ножом.

Он знал человека, который на спор брился топором. Но тот плохо закончил свой жизненный путь. Хотя и не из-за этой привычки.

Весной здесь, под окном, нёс свои воды безымянный ручей. Раньше его не было, сточную канаву прокопали уже после Войны, для отведения весенних (или вешних?) вод, чтобы не было наводнения. Прорыли прямо через бывшие газоны, а по тротуарам положили кое-как ржавые трубы. Временами этот ручей, в который попадали и канализационные стоки, становился довольно зловонным. То тут, то там через него были переброшены деревянные мостки. Иногда проплывало что-то похожее на фекалии (смешное слово, звучит как имя святого блаженного пророка — преподобный отец Фекалий). Стекал он прямо в канал.

В конце весны ручей мельчал. На Острове имелось несколько десятков таких же самопальных водоотводных канав, и все они вели в Неву, Большую или Малую, или в протекавшую по острову речку Смоленку.