Николай Чадович - Особый отдел
Цимбаларь ничуть не смутился, тем более что исключительные заслуги Людочки стали уже как-то забываться.
– Лучшие европейские традиции успешно прижились и на американской почве, – пояснил он. – Я имею в виду аккуратность, деловитость, сознание собственной ответственности и уважение к правам граждан. Увы, у нас этого не случилось. Разумному и справедливому делопроизводству мешают сорняки средневекового чванства, глубоко укоренившиеся на российской почве. Каждый самый ничтожный государственный служащий мнит себя по меньшей мере ханским баскаком, вольным по собственному усмотрению казнить и миловать православный народ.
– Хорошо сказано, – похвалила его Людочка. – Да только сам ты даже не баскак, а свирепый нукер, по воле своих владык собирающий с людей дань. Но только не серебром и золотом, а сокровенными тайнами, которыми большинство из них ни с кем не хочет делиться.
Пока Цимбаларь, заручившийся в канцелярии особого отдела солидной бумагой, наводил мосты с Интерполом, а Людочка отдыхала (и в этом её праве никто не сомневался), Кондаков занялся выяснением связей, оставшихся у Рудольфа Бурака на родине.
Через картотеку ОВИРа он выяснил, что названное лицо выехало на Запад ещё в восемьдесят пятом году, предварительно сочетавшись браком с гражданкой Израиля Верой Васильевной Пинской. Кроме того, в справке был указан последний адрес жительства Рудольфа Павловича. Однако никаких сведений о предыдущем браке и детях, оставшихся после него, не имелось.
Это нисколько не смутило Кондакова, в своё время попортившего репатриантам немало крови (не по собственной инициативе, конечно, а по долгу службы). Люди, желавшие покинуть страну развитого социализма, где к тому времени исчезли не только гражданские свободы, но и элементарные промтовары, шли на любые уловки – заключали фиктивные браки, за взятки меняли национальность, откупались от родни, препятствовавшей выезду, и даже совершали обрезания.
Кондаков, всегда стоявший на позициях умеренного патриотизма, эмигрантов не то чтобы презирал, а просто не понимал, как пчеловод не понимает кроликовода. По его представлениям, для нормального существования годилась любая страна, если ей, конечно, не угрожала судьба легендарного Карфагена или ещё более легендарной Атлантиды. Ведь перекрыть все лазейки, которыми извечно пользуются сметливые и неразборчивые в средствах люди, не под силу даже самому драконовскому режиму, а свобода – понятие сугубо индивидуальное, почти не зависящее от внешних обстоятельств. Иногда заключённые ощущают себя гораздо более свободными, чем тюремщики.
Ещё неизвестно, где бы Пушкину сочинялось легче – в деспотической России или на тот момент уже почти демократической Англии, куда он стремился всеми фибрами души. Недаром ведь его кумир Байрон, раскрепощённый, как никто другой, из вольного Лондона сбежал в закабалённую Элладу, где не только сражался за чужую независимость, но и предавался неудержимому разврату, который в конце концов и свёл великого поэта в могилу.
Самое смешное, что под сень звезды Давида бежали в основном русские, украинцы и грузины, добивавшиеся такого права всеми правдами и неправдами, а многие махровые евреи и в Советском Союзе ощущали себя очень даже неплохо: писали занимательные книги, горланили популярные песни, снимали патриотические фильмы, завоёвывали шахматные короны, шили на заказ самые лучшие в стране костюмы, лечили всех подряд, включая ярых антисемитов, чем-то торговали и разве что в космос не летали, и ещё неизвестно, как повёл бы себя представитель богоизбранного народа, узревший вдруг престол Яхве.
Тем не менее переселение народов, на иврите называвшееся ласковым словом «алия», продолжалось, и к концу 80-х, когда из продажи исчезла не только водка, но и мыло, потомков Авраама в России почти не осталось, по крайней мере Кондакову они не попадались. Только один, самый голосистый, всё пел и пел о великой родине (не исторической, а номинальной), да на эстраде придуривалось несколько так называемых «артистов разговорного жанра», ещё раз подтверждая истину о том, что лучшие комики в жизни – русские, а на сцене – евреи.
Однако спустя пять или шесть лет, когда одна шестая часть суши, воспетая в песнях Покрасса, Дунаевского, Фельцмана, Блантера и Пасмана, основательно похудела в груди и подбрюшье, но зато сменила социальную ориентацию (не путать с сексуальной!), евреев стало вдруг даже больше, чем во времена императрицы Екатерины Алексеевны, когда такого понятия, как «погром», в русском языке не существовало.
Причём ни из Израиля, ни из Америки, ни из Австралии никто домой не вернулся. Новые российские евреи возникли как бы сами по себе, буквально из ничего, словно знаменитое «живое вещество», добытое из пустоты (а на самом деле из грязной пробирки) академиком биологических наук и лауреатом Сталинской премии Ольгой Борисовной Лепешинской, тоже вложившей свою лепту в борьбу с «безродными космополитами».
Эти «новые» своего происхождения уже не стеснялись. Они не пели, не играли в шахматы и не придуривались на сцене, а энергично прибирали к рукам банки, заводы и нефтепромыслы, что в общем-то не противоречило экономическому курсу, провозглашенному властью. Но то, что позволялось Ивану Петровичу или даже Рашиду Рамзановичу, строго возбранялось (по крайней мере, в глазах общественного мнения) Абраму Соломоновичу.
Кто-то уже поговаривал втихаря о том, что грядёт очередной сионистский заговор и всех славян ждёт участь палестинцев, что двуглавый орёл есть тайный символ иудеев, провозглашённый ещё ветхозаветным пророком Иезекиилем, что настоящая фамилия российского президента вовсе не Митин, а, совсем наоборот, Миттель, и что в советниках у него состоят сплошные жидомасоны, прикрывшиеся простыми русскими фамилиями Иванов, Медведев, Козаков.
И почему-то все, даже самые матёрые коммунисты, забывали знаменательную фразу, сказанную лысым и картавым коротышкой, некогда считавшимся в этой стране кем-то вроде пророка: «Ну кто же виноват, если в жилах каждого толкового русского человека течёт хотя бы капля еврейской крови?»
Уж он-то, имея в жилах не каплю, а добрый литр вышеназванной крови, в этом деликатном вопросе разбирался получше других.
Все эти мысли, пусть и не облачённые в столь внятную форму, бродили в голове Кондакова, пока он добирался до дома, который двадцать лет назад покинул господин – тогда ещё гражданин – Бурак (кличка Голиаф, произнесённая по старой памяти, почему-то всегда рождала ассоциации со смертью, в то время как Рудольф Павлович Бурак казался живым человеком).
Район, в прошлом славившийся только хулиганами, теперь принадлежал к числу элитных, а нужный Кондакову дом, уже несколько раз перестроенный и надстроенный, из стандартной панельной двенадцатиэтажки превратился в некое подобие белого океанского лайнера, где более или менее прямыми остались только ряды окон-иллюминаторов.
Так уж случилось, что наступление нового – да ещё и нечётного – века ознаменовалось повсеместным торжеством криволинейных форм: и в архитектуре, и в дизайне мебели, и в обводах автомобилей, и даже в стиле жизни (теперь для достижения желанной цели следовало резко забирать влево или вправо, а то и вообще петлять).
Единственное исключение составляли лишь фигуры престижных женщин – прямые и плоские, как доска, с квадратными плечами и торчащими ключицами, не имеющие ни одной выпуклости даже там, где это предполагалось законами естества.
Возможно, причина тому крылась в подсознательной тяге к истокам человеческой цивилизации, когда единственной прямой линией, доступной созерцанию наших пращуров, был морской или степной горизонт, зато все красавицы отличались тучностью и кривыми ногами.
Уже в подъезде возникла путаница с номерами квартир, которых почему-то стало значительно меньше, чем прежде. Как пояснила вышколенная консьержка, родившаяся всего за десять лет до отъезда Бурака и, естественно, не знавшая его, такой эффект был достигнут путем объединения нескольких квартир в одну. Бывшая полуторка Бурака соединилась с трехкомнатной соседской и двумя двухкомнатными, расположенными этажом выше. Хоромы, возникшие в результате этого слияния, на данный момент пустовали, поскольку семейство, купившее их, прохлаждалось где-то в Альпах.
После этого разговора Кондакову стало окончательно ясно, что никого из прежних жильцов здесь не сыщешь, а досужие старушки – неисчерпаемый кладезь полезной информации, – вне всякого сомнения знавшие Рудика Бурака ещё с пелёнок, следуя его примеру, тоже отправились в далёкое путешествие, но уже без виз, багажа и билетов.
Пришлось идти на поклон в дирекцию по эксплуатации зданий, но и там воспоминаний о столь давних временах не сохранилось. Сердобольная бухгалтерша объяснила Кондакову, что при административной реформе, разразившейся в начале 90-х, все архивные материалы, утратившие ценность – а таких оказалось подавляющее большинство, – были или уничтожены, или сданы в макулатуру. Да и дом, которым он интересовался, считался уже не муниципальной собственностью, а кондоминиумом, то есть совместным владением жильцов.
