Роберт Фреза - Русский батальон: Война на окраине Империи
Ретталья поджал губы. Значит, «братство» разделилось. То, что им удается держать такие важные решения в тайне от Совета, означает, что в информации, на которую опирался Ретталья, имеются существенные пробелы. Кроме того, это означает, что де Ру и его единомышленники в Совете, скорее всего, кандидаты в покойники. Он оставил де Ру, который беззвучно разевал рот, как рыба, вытащенная из воды, и неслышно подобрался к двери.
Она была заперта. Очевидно, кто-то из «братьев», терзаемых муками совести, решил, что следует помешать Ретталье плести свои сатанинские сети.
Ретталья достал из рукава маленький пистолет и принялся терпеливо ждать, когда дверь откроют.
В Вентерстадте четверо людей, прятавшихся в полях, застрелили Аркадия Пересыпкина, который возвращался со свидания.
Аркадий был еще молод, но уже достаточно давно служил под началом Полярника. Он сунул Даниэле Котце деньги в карман платья — словно знал свое будущее. Услышав выстрелы, девушка застыла на месте.
Потом эти люди пришли к ней. Они обзывали ее шлюхой, предательницей и еще по-всякому, грубо сбили с ног и обрезали волосы ножом.
На следующее утро, прежде чем уйти к комман-дос, ее проволокут по улицам Вентерстадта, стегая кнутом. Люди будут выбегать из домов и издеваться над ней. Они будут кипеть горькой ненавистью к предателям, которую могут испытывать только те, кто сам вынужден сотрудничать с захватчиками.
С нее сорвут платье и бросят на землю. И легкие бумажки будут разлетаться по ветру…
— Ну что, Рауль? — мягко спросил Верещагин. Санмартин попытался сглотнуть комок, стоявший в горле.
— Он убит. Солчава осмотрела тело — по-моему, она ни с кем, кроме меня, и не разговаривала. Буры были недовольны. Разумеется, она ничего не нашла. Де Ру трижды выстрелил в Ретталью, потом застрелился сам. Это подтверждают три свидетеля. Причины неизвестны. Чушь собачья.
Варяг потер переносицу. У него это был знак высшего неудовольствия.
— Объясни, пожалуйста, чтобы всем было ясно. Санмартин невольно расправил плечи.
— Ретт даже в туалет не ходил без карманного пистолета и маленького магнитофона. Ни того, ни другого при нем не нашли. Томияма и Аксу могут это подтвердить. Они будут работать на-меня, пока, адмирал не назначит другого исполняющего обязанности.
— Достаточно, Матти!
— Поступили еще три тревожных сигнала. У Петра один человек отправился к девчонке. Во время радиопереклички не отозвался. Ушел в Вентерстадт. Петр хотел сровнять этот городишко с землей. Я его пока что отговорил. Пауль устроил проверку, как вы просили. Очень многих буров нет на месте. Возможно, прячутся в джунглях. Плюс активность в периметрах. Что мы имеем? Полдюжины буров пытались этой ночью забраться в наш садик. Одному оторвало руку. Я подумывал о том, чтобы разыскать его. Что задумали буры, не знаю. Но подозреваю…
— А что там думают адмирал и полковник Линч? — спросил Хенке. — Они вообще что-нибудь думают?
— Полковник Линч, похоже, думает, что мы преувеличиваем, — ответил Верещагин. — По-моему, он так и не передал мой доклад адмиралу.
— Можем мы рассчитывать на помощь других батальонов? — спросил Хенке.
Верещагин хотел ответить, но его опередил Харьяло.
— Никоим образом. Эбиля вместе с одной ротой из батальона Хигути послали вновь утихомиривать Приозерный район. Хигути замотан, как собака, хотя толку с его деятельности мало. Людей ему самому не хватает. Батальон Кимуры стоит гарнизоном, половина в Ридинге, половина в Верхнем Мальборо. От волонтеров толку мало.
— Какого ж черта они так распылили резервы! — сказал Хенке. Видно было, что настроен он очень мрачно.
— Я с тобой согласен, Пауль. Но полковник Линч другого мнения. Он полагает, что округ Боксбурга наводнен сектантами и что это единственная опасность, которая нам угрожает. Он еще прислал приказ, чтобы мы отправили подкрепление в Боксбург.
Ёсида, всегда такой сдержанный, и тот не выдержал:
— Это же безумие! Какие там сектанты? Верещагин покачал головой.
— Тихару, ты же знаешь, что, если полковник Линч уперся, его уже не сдвинешь. У вас есть какие-нибудь конструктивные предложения?
— Ну и когда же они начнут боевые действия? — спросил Хенке. — Ведь все дело к тому идет. Сегодня? Завтра? Послезавтра?
— Как ты думаешь, Рауль? — спросил Верещагин.
— Несколько часов назад Ириэ одобрил черновой вариант этого идиотского соглашения. Если они не начнут действовать тотчас же, об этом станет известно, и люди могут отказаться участвовать в восстании. По их расчетам, мы уже должны были отправить людей в Боксбург двадцать часов назад. Сегодня День Завета, так что им не придется прилагать много усилий, чтобы поднять народ. Следовательно, все должно начаться сегодня ночью или, в крайнем случае, завтра утром.
— А интересно, чего ждет от нас полковник, если заварится вся эта каша? — спросил Хенке.
— Видимо, он ждет, что мы сделаем все, что сможем, — спокойно ответил Верещагин. — Рауль, что будем делать с Боксбургом?
— С Боксбургом?! — не выдержал Ёсида.
— Если продолжим тянуть с этим, полковник Линч может решить, что мы преднамеренно игнорируем его приказы. Надо же его успокоить, — усмехнулся Верещагин. — Пауль, сколько народу вам нужно?
— Шестнадцатый взвод я могу оставить Петру, но, если мне придется иметь дело с танками, мне понадобятся все мои, саперы, разведчики и два отделения из роты Рауля.
Палач не любил ничего делать, наполовину. Да, естественным выходом было «раздеть» третью роту. Полярник стоит слишком далеко, чтобы поддержать Хенке, а Ёсиде и так людей не хватает.
Санмартин быстро прикинул в уме.
— Я дам тебе Караева и два отделения из девятого взвода, — сказал он.
— Ждите нас к завтраку! — сказал Палач.
— Комментарии будут? — спросил Верещагин.
— Рауль! — ехидно окликнул Харьяло.
— Ах да, — сказал Санмартин. Прикрыл глаза и выдал: — «Ira furor brevis est».
— «Гнев есть преходящее безумие». Так? — сказал Верещагин.
— По-моему, это мы уже слышали, — заметил Хенке.
— Ничто не ново в этом мире! — сказал Харьяло. Палач хмыкнул.
Комната тихо опустела. Одной из странностей Малинина было то, что он терпеть не мог, когда скрипят стульями. А к странностям батальонного сержанта относились с уважением. Верещагин встал и направился к выходу.
В приемной сидел Тимо Хярконнен, почесывая затылок ручкой. Он кивнул Верещагину.
Выходя из штаба, Антон задержался, чтобы полюбоваться батальонным гербом. Он был повешен так, чтобы не бросаться в глаза. Герб существовал в единственном экземпляре: одка-единственная копия могла принизить его значение, а сотня сразу превратила бы его в дешевую побрякушку. Герб был одноцветным. Простая эмблема, нарисованная эмалью на деревянной плашке, слегка стершаяся от прикосновений двух поколений новобранцев. Временами из-за него возникали скандалы при погрузке на корабль: дерево слегка фонило.
На вершине герба красовалась саламандра, которая смотрела ему прямо в глаза. Бегущая белая саламандра, усыпанная черными точками, на черном фоне. Черное на белом, белое на черном — «янь» преобладает над «инь». Этот герб им подходит: существо цвета смерти, рожденное в огне, созерцающее выжженные равнины ада.
— «И услышали они глас Будды: дни приходят и уходят, ветер воет и волны шумят», — сказал себе Верещагин и пошел дальше.
Когда говорил Хендрик Пинаар, соседи слушали. Не потому, что у него были седые волосы; не потому, что его водянистые глаза горели. Его слушали как человека, который послушно приемлет таинственные замыслы Господни и внемлет слову Его.
Все знали, что отец Пинаара погиб во время войны с банту, что его мать и два брата умерли в лагерях и что сам он ушел оттуда на последнем корабле с винтовкой в здоровой руке в тот кровавый год, когда избранники Божий были навеки изгнаны из Хайвельда. А те, кто служил в Стейндорпском корпусе коммандос были преданы Пинаару душой и телом.
В эту ночь люди слышали многих ораторов. Говорили о мощи имперцев, о трудностях, об опасностях. Хендрик Пинаар вещал другое.
Он говорил об Afwyking, Отступничестве, и об Ondergang, Падении. Он говорил о предателях, которые утратили веру в своего Господа, сурового и справедливого, которые скрылись в городах, чтобы поклоняться золотому тельцу, и забыли слово Бо-жие и закон Божий. Их были сотни тысяч, но, когда пришел час испытаний, они попрятались в свои норы и лизали ноги кафрам, как когда-то другие трусы лизали ноги англичанам. Так было всегда, и так будет, ибо те, кто теряет связь со своей землей, мертвы в глазах Господа.
Он напомнил им о верных банту, которых враги убивали сотнями тысяч. Он напомнил об англичанах, которые звали себя южноафриканцами. Их тоже были сотни тысяч, но они бежали на кораблях или ползали на брюхе перед кафрами. И лишь горстка избранников Божиих стояла насмерть, сражаясь во имя Господне. И еще он сказал о лагерях смерти, которые построили англичане, чтобы сломить дух гордого народа.
