Евгений Лукин - Сборник «Щелк!»
Сергей вспомнил крестившего его моложавого попа (темный цыганский взгляд, разбойничья борода) — и помянул батюшку тихим матерным словом. Нашел кому подсунуть!.. Тоже мне хранитель — наезд не мог как следует организовать! Теперь вот по его милости вся группировка под ударом, все сорок два человека…
Капица, Маца, Пепельница…
А что, если в самом деле принять иудаизм — и в Израиль? Евреи своих в обиду не дадут. И денег у них навалом — как-никак Россию продали…
Да, но обрезание… Боли Сергей боялся сызмальства.
Так, горестно перевирая крамольный мотивчик, он добрел до площади Согласия и Примирения (бывшая площадь Октябрьской Революции). Место уникальное, его даже туристам показывали. Справа сияли купола православного храма, слева торчал шпиль костела, сзади и спереди располагались синагога и мечеть (в прошлом — кожвендиспансер и спортивное общество «Трудовые резервы»). Оба здания были в строительных лесах, и Сергей вечно забывал, которое из них синагога. Кажется, вон то, без каланчи…
Обрезание… Может, его сейчас как-нибудь обезболивают?.. Пепельница представил себе шприц с новокаином — и чуть не лишился чувств…
А вот у кого бы все-таки спросить, которая из этих двух строек синагога?
Внимание Сергея привлекла группа смуглых носатых мужчин. Пепельница призадумался, потом бесшабашно махнул рукой и, стараясь не пошатываться, двинулся прямиком к незнакомцам.
— Бр-ратаны! — решительно обратился он. — А не знаете, где тут обрезания делают?
— Иди, да? — укоризненно сказал ему один из них. — Ти савсэм пьаный!..
— Нет, ну… я ж не бесплатно… — обиделся Пепельница и с гонором поволок из кармана шуршащую горсть купюр.
Глаза незнакомца вспыхнули.
— Дарагой! — вскричал он, вновь обретя дар речи. — Так бы и гаварил! За такие дэнги я тибя сам обрэжу!
Обрезание Пепельнице сделали на дому. Самого обряда он на сей раз не запомнил вообще — не столько от боли, сколько от страха. Подпрыгнула температура, всю ночь прометался в бреду. Мерещились ему раскинутые веером пальмовые кроны и филистимлянин огромного роста, целящийся из рогатки. Очнулся лишь утром. По ветхим обоям порхали изумрудные блики. В перекосившемся кресле почему-то лежали два туго набитых мешка с черной трафаретной надписью: «Сахар», а посреди комнатенки стоял смуглый крылатый красавец кавказского типа.
— Мусульман? — грозно и весело спросил он Пепельницу.
— Я?.. — Сергей обмер и в ужасе натянул простыню до глаз.
Свят-свят-свят!.. Неужели все-таки перепутал? Обрезался — да не в ту веру…
— Мусульман! — приподняв простыню, удовлетворенно изрек крылатый красавец. — А я — твой хранитэл! — Он повернулся и ткнул лучезарным перстом в мешки с траурной надписью «Сахар». — А эта — гэксагэн…
Стоило смыслу грозных слов проникнуть в сознание, как оно немедленно стало меркнуть. Последнее, что удалось услышать Пепельнице, уплывая в небытие, — это разухабисто-ленивую гармонику да циничный тенорок анархиста Гриши из распахнутой форточки:
Пароход гребет
винтами битыми.
Будем рыбу мы кормить
вахабитами…
Delirium Tremens
(Страсти по Николаю)
Разве возможно бы было, чтобы люди непьяные спокойно делали все то, что делается в нашем мире, — от Эйфелевой башни до общей воинской повинности?
Лев ТолстойВначале был голос из санузла. Мужской. Незнакомый.
— У, ал-каш! — с невыносимым презрением выговорил он. — Не пьешь ведь уже, а с посудой глотаешь!
Николай Цоколев, бывший интеллигентный человек на излете физических и нравственных сил, сперва оторопел, потом обмяк. Точно зная, что говорить в туалете некому, он все же приоткрыл дверь и в страхе уставился на желтоватый унитаз без крышки.
Сердце оступилось в некую довольно глубокую яму и несколько секунд безуспешно оттуда выкарабкивалось.
Выкарабкалось. Николай перевел дух. Однако стоило прикрыть дверь, как голос возник снова.
— Люди рук не покладают! — наслаждаясь выверенными актерскими интонациями, продолжил он. — Мил-лиарды крадут! На нобелевку тянут! А тебе за бутылкой лень сходить — Нинку послал, кор-роед!
Колян ужаснулся и, поражаемый голосом в почки, трусливо зашкандыбал по коридорчику. Добравшись до комнаты — обмер. Из форточки с чисто фрейдистским бесстыдством торчал ствол артиллерийского орудия, увенчанный мощным дульным тормозом.
— До пушек вон уже допился! — уел вдогонку голос из санузла.
Колян рухнул в кресло и, замычав, смял лицо ладонью. Откуда, откуда голос все про него знает? Да, короед… Да, допился до пушек… А ведь подавал надежды — ссуды брал, фирму «Аффикс» хотел основать… На филологическом факультете учился…
— На фи-ло-ло-ги-че-ском… — горестно шептал Колян, и звук «ф» пришепетывался так жалостно, что слезы сами катились из глаз.
Но тут в замке заерзал ключ — кто-то боролся с входной дверью.
— А-ап!.. — испуганно подавился голос и умолк.
Цоколев отвел трясущуюся мокрую ладонь и с надеждой взглянул на дульный тормоз: может, тоже испугается да исчезнет? Увы, нет. Державный стальной фаллос, похоже, обосновался в форточке надолго.
Дверь отворилась, и в комнату решительной ныряющей походкой вошла Нинка Ремизова, хозяйка квартиры.
— Все, Цоколев! — ликующе объявила она, со стуком выставляя бутылку на стол. — Кончилась твоя лафа! Такого я себе мужика оторвала! Золото — не мужик! Короче, сегодня переночуешь, а завтра собирай манатки!.. Витюлек! — крикнула она в прихожую. — Чего жмешься! Давай заходи!
Вошел субтильный козлобородый Витюлек. Был он в дымину пьян и, застенчиво улыбаясь, беспрестанно разводил руками: дескать, прости, друг, так уж вышло…
— Чего молчишь? — насупившись, спросила Нинка бывшего сожителя.
— Нин… — Страдальчески надломив брови, Колян смотрел на дульный тормоз. — Слушай, вон там в окне… Пушка есть или нет?
Нинка повернулась и уставила в форточку недоуменные, как у свежепойманной рыбы, глаза. Со временем она, возможно, что-нибудь там и увидела бы, но тут заговорил Витюлек.
— Господа… — с кроткой улыбкой начал он как бы в беспамятстве. — Семьдесят лет неверия — это трагедия! Что мы видели до гонения на церковь? Мы видели чертиков, господа. И точно знали, что у нас горячка… Что мы видим теперь? Мы видим пушку в форточке и ни-че-го не можем понять. Что это? Галлюцинация или снова путч?
Он закатил огромную вопросительную паузу, но ответа не получил. Пушка тоже пока молчала.
— Симпатичный, правда? — очарованно глядя на Витюлька, спросила Нинка. Затем оглянулась на бывшего сожителя и посуровела. — Чего сидишь — ручки поджал? Открывай давай!
Колян освободился от кресла, встал и, со страхом глядя на пушку, подобрался к столу. Водочная пробка, словно издеваясь, долго виляла скользким хвостиком. Наконец поддалась.
— За что пьем? — спросил Колян с таким отчаянием, что фраза обрела несколько неожиданный смысл. Действительно: за что? В чем провинились, Господи?
Витюлек с готовностью поднял граненую стопку и выпрямился во весь свой незначительный рост. Лихо отставил локоток. Стопка в его изящной ручонке казалась стаканом.
— Это символично — пушка в форточке, — объявил он в припадке вдохновения. — Это веление времени. Время велело: в каждую форточку по пушке! Часто приходится слышать: а вот в нашей форточке пушки нету… Ка-кая слепота! Она там есть, господа, она там есть! Даже если мы в данный момент ее не видим, она присутствует в наших форточках незримо… Я знаю, многие возмутятся. Они пойдут на улицы, они будут требовать: «Уберите пушку из нашей форточки!» Но, господа… — Лицо Витюлька омылось ласковой улыбкой. — К ней можно и привыкнуть… Вглядитесь в нее, господа! По-своему, по-артиллерийски, она даже красива…
— А… проверить?.. — Колян затрепетал.
Витюлек прервал тост и, запрокинув бороденку, вперил взор в дульный тормоз.
— Присутствует ли данная пушка в данной форточке как физическое тело?.. — озадаченно переспросил он. — Это непросто. Это далеко не просто, господа… На втором этаже мы могли бы прибегнуть к логике, поскольку до форточки второго этажа не всякая пушка достанет… Можно еще, конечно, эмпирически, то есть на ощупь… Но, во-первых, это надо вставать на цыпочки… А во-вторых, где гарантии, что она не померещится нам и на ощупь тоже? — Витюлек уронил и тут же вскинул голову. Получилось задумчиво и красиво. — И все же способ есть! — радостно возгласил он. — Выпить, господа! Мы слишком резко бросаем пить. Мы не щадим организм, и на грубое насилие он отвечает галлюцинациями. Поэтому как только померещилось — надо еще по чуть-чуть. Господа! Именно за это я и предлагаю поднять бокалы!
