Михаил Ахманов - Я – инопланетянин
Фэй вздохнула, выразительно уставилась в мутные темно-серые небеса, и я похлопал ладонью по песку.
— Отбой! Дежурства двухчасовые, в порядке следования по маршруту: Цинь, ад-Дагаб, Макбрайт. Мое время — от пяти до семи утра. Итак, леди на страже, а джентльменов прошу ложиться.
Фэй снова вздохнула, на этот раз с облегчением, поднялась и начала обходить наш крохотный лагерь. Макбрайт недовольно покосился на меня, однако накачал воздуха в комбинезон, лег, пристроив рюкзак под голову, и опустил веки. Сиад, шаркая по песку, подошел ближе, сел, стянул шлем. В ночном сумраке он казался огромным безголовым зомби: волосы и темная физиономия почти неразличимы, а одеяние, ярко-желтое при свете дня, приняло оттенок недозревшего лимона.
— Хрр… — хриплый рык родился в груди суданца. — Я мог бы подежурить в эту ночь. В эту и во все последующие. Это не скажется на моей форме.
Его английский был безукоризненным. Где он его изучал, в Кембридже или в Оксфорде?
— Чтобы сохранить форму, нужно спать, — произнес я, всматриваясь в сгусток тьмы над воротом «катюхи».
— Мне не нужно, — негромко пророкотал Сиад, сверкнув зубами. — Нет потребности. Месяц, два… Если захочу выспаться, скажу.
Любопытное заявление! Я резко приподнялся, опираясь на локоть.
— Гипнофединг?
— Да. Кажется, называется так.
— Ну, что ж… Цинь Фэй, подойди! Она приблизилась, и я сказал:
— Можешь ложиться. Сиад подежурит.
— Вы мне не доверяете, командир? — В ее мелодичном голосе проскользнула нотка обиды.
— Доверяю. Просто Сиаду не хочется спать. И не захочется — ни в эту ночь, ни в остальные.
Брови девушки взлетели вверх.
— Но почему? Как такое может быть?
Почти автоматически я перешел на русский. Из всех языков — а я их знаю не менее трех дюжин — русский лучше других подходит для обсуждения тем щекотливых, деликатных, для выражения приязни и неприязни и для того, чтоб скрыть за словами радость и гнев, страх и удивление. К тому же возможность обратиться к собеседнику на «ты» придает этому языку особую интимность.
— Ты обладаешь способностью видеть вуаль, чувствовать воду, улавливать признаки жизни с большой дистанции… Повторю твои слова: как такое может быть? Однако это есть, и это тебя не удивляет, верно? Это кажется тебе естественным, а нас ты, наверно, считаешь слепцами… Ну, так что удивительного в Сиаде? В том, что ему не нужен сон? Не больше, чем в тебе, девочка. Разве не так?
— Так. — Она кивнула. — Я поняла, командир. Я больше не буду задавать глупые вопросы. Только…
— Да?
— Вы не слепец. Многие слепы, но только не вы. Фэй отошла и опустилась на песок подальше от Макбрайта, а я кивнул Сиаду:
— Принимай дежурство. Разбудишь нас в семь утра.
Закрыв глаза и лежа в уютной песчаной ямке, я размышлял над этим происшествием. Гипнофединг, затухание сна, способность не спать долгое время без ущерба для психики, являлся редким паранормальным талантом, однако я знал по крайней мере пятерых, имевших этот дар с рождения. Скажем, тот же Ярослав Милош… Да и я мог обходиться без сна неделю, а после восстановительных процедур где-нибудь под ветвями секвойи или в дубовой рощице хоть целый месяц. Так что сам феномен меня не удивлял, а удивляло другое — то, что в личных файлах Сиада Али ад-Дагаба, майора секретной службы и весьма известного спортсмена-экстремальщика, об этом феномене напрочь умалчивалось. Возможно, дар его не афишировали? Все же Сиад являлся персоной «non populus»[7], шефом охраны двух суданских президентов… Но дотошным сотрудникам Монро полагалось докопаться до каждой мелочи, а до подобных вещей — в первую очередь. Может, и докопались, да не сказали мне?
Оба этих варианта были безрадостны; и в том и в другом случае напрашивался вопрос: о чем еще я не имею информации? Чего не знаю о чернокожем Сиаде из племени нуэр? А также о Джеффри Коэне Макбрайте, миллиардере из Иллинойса, и юной девице Цинь Фэй?
Плохо, когда вступаешь на дорогу смерти и не уверен в спутниках…
Расслабившись и уловив жалкую струйку энергии, сочившейся из песка, я повелел себе увидеть хороший сон, и это желание исполнилось. В эту ночь мне снились лица родных — двух моих отцов и трех матерей.
ГЛАВА 2
СОХРАНЕННОЕ В ПАМЯТИ
Два отца, три матери… Многовато? Что ж, могло быть и больше, поскольку эта моя миссия — третья. Но на Рахени и Сууке связь поколений иная, чем на Земле и Уренире, моей далекой родине. Причины кроются в физиологии — ведь именно она формирует понятия о материнстве, отцовстве и брачных коллизиях. Скажем, на Рахени размножение — функция общественная, и осуществляется она гласно и зримо, в водной среде; если пользоваться земными аналогиями (правда, весьма отдаленными), женские особи мечут икру, а мужские ее оплодотворяют. Как установишь в такой ситуации, кто твоя мать и кто отец? Но это рахенийцев не волнует; кровная связь у них заменена четкой субординацией между поколениями и строгим порядком наследования рыбных угодий и устричных отмелей.
Суук, местечко, в общем-то, райское в смысле воспроизводства потомства более трагичен, чем Рахени. На Сууке нет разделения по половому признаку; каждая особь рождает новое существо и гибнет при этом с близкой к единице вероятностью. Те счастливчики, коим удается выжить, правят обществом и производят второе дитя, а тут уж смерть неизбежна. Аффа'ит, мой суукский родитель, в число счастливцев не попал, так что я с ним не виделся и даже не имел его портрета, хотя изобразительное искусство на Сууке не оставляет желать лучшего. Судя по генетической памяти, оставленной в наследство Аффа'итом, он являлся личностью ничем не примечательной — конечно, не считая того, что породил меня.
Что касается Земли и Уренира, то тут гораздо больше сходства. Мыслящие в этих мирах — гуманоиды, подобные друг другу обликом, метаболизмом, системой размножения, и, вспоминая о необычных автохронах Суука и Рахени, приходишь к мнению, что между землянами и уренирцами разница не столь уж велика. Она коренится не в физиологических различиях, весьма незначительных, должен признать, а в психологии, технологическом уровне и социальном устройстве. Может быть, когда-нибудь земляне станут подобны нам и в этих отношениях… может быть, если минуют коридор инферно! Он становится все уже и уже, но еще нельзя сказать, куда он ведет: в тупик ли стагнации и упадка или к возвышенным чертогам прогресса и зрелой мудрости.
Да, мы похожи… Не потому ли я не спешу покинуть этот мир, колеблющийся на изломе судеб? Не потому ли продлеваю снова и снова свое существование, чтобы понять, разобраться и зафиксировать, к чему он движется — к пепельным краскам заката и ночной тьме или к сияющему полудню? Не потому ли придумываю долг перед Землей, сопоставляю его с уренирским долгом и решаю остаться — еще на десять или двадцать лет?
Впрочем, долг не придуман, а существует в реальности — ведь я в такой же мере человек Земли, как эмиссар Уренира. И потому я здесь, в Анклаве, в зоне загадочного бедствия. А мог бы пребывать в ином, гораздо более приятном месте…
* * *
Последние годы я провожу осенний период в Чехии, под Оломоуцем, вблизи моравских гор. Я приобрел там усадьбу в деревне с нежным названием Девичка; не опорный пункт, как в Осло, Мадрасе, Калифорнии и других местах, а просто скромный домик на краю поселка, куда я добираюсь на автомобиле, без всяких подпространственных фокусов. Кроме дома, есть тут двор с колодцем, сад с яблонями, вишней, сливой и беседкой — ее решетчатые стены оплетены виноградной лозой, а от беседки к дому тянется тропинка, обсаженная кустами сирени и алых пионов. Сад и этот павильон напоминают мне жилище на Сууке; временами, бросив взгляд на небеса, я представляю, что вновь сижу в своей мастерской на ветви древесного исполина, и налетевший ветер щекочет перепонки моих крыльев…
Однако вернусь к своим земным владениям. В них, кроме сирени, пионов и яблонь, растут могучий древний кедр, жасмин с пьянящим нежным ароматом, розы, нарциссы и лилии; маленький рай на околице Девички, у дубового леса, который карабкается вверх по склонам невысокого хребта. В этом раю даже присутствуют гурии: моя кухарка и экономка пани Клара и дочка ее Анелька. Анелька, которой стукнуло семнадцать, в меня влюблена, но я надеюсь, что это в скором времени пройдет; увы, я не герой ее романа!
В селе меня уважают: во-первых, потому, что я свободно изъясняюсь на чешском, а во-вторых, из почтения к пану журналисту, личности интеллигентной, состоятельной, владельцу информационного бюро. Здесь, в моравской глубинке, нет игрунов, модификантов и имплантов, люди тут простые, добрые, богобоязненные, не то что в Париже, Москве или тем более в Нью-Йорке; я был бы сильно удивлен, если бы в этих столичных клоаках прохожие при встрече снимали шляпы, желая мне доброго здравия. А пожелания девиченцев искренни и очень мне на пользу — хотя, разумеется, главное в этих краях дубовый лес. Два-три восстановительных сеанса, и я опять силен и молод… Щедрое дерево — дуб! Энергии в нем поменьше, чем в секвойе, но отдает он ее охотно и любит прикосновение человека…
