Глеб Бобров - Украина в огне
Приговоренный, поскуливая, зажимается: стремится и внутренне, и телом свернуться в клубок. Хуй-на-ны тебе, красавчик! Ты со своей кодлой ублюдочной, женщин на асфальте распиная, давал кому в себя уйти? Вот и хавай свое же дерьмо, тварь, — лови полной грудью и раззявленным хлебальником! Жаль, времени нет — повозиться с тобой как следует… да и пачкаться о тебя, недоношенный…
Поволокли «мышата» свою очумелую куклу к ее последнему пристанищу. Замыкают Жихарев и Гридницкий… Внезапно в моей голове срастаются две разнонаправленные линии…
— Стоять! Гридня — сюда, бегом.
Леха, словно катапультой подброшенный, взлетает на броню. Взгляд — изо рта слова вырывает: «Только маякни, командир — что?!»
— Слышь, сынок, пойди-ка — оттяпай все, что у придурка меж ног телепается. Западло такому гнусу — мужиком подыхать.
Пацан растянулся в зловещей улыбке и, ничего не ответив, спорхнул с башни. Через мгновение «мышата», замелькав ножами, срывают с Сявы штаны. Леха подходит к тому в упор, ухватывает что-то левой рукой внизу, кивая на меня головой, шелестит в внезапно завывшее, перекошенное от ужаса лицо и резко — на себя и вверх — рвет правой. Вой перекатывается в животный визг. Бьющееся в руках тело доволакивают до будки и всовывают в петлю.
Мерзко… Не из-за сегодняшнего живодерства: тут как раз — нормально…
Коль уж доведется мне в аду гореть, то не за Сяву, а за вот это — «сынок». Пацаны и так у меня на всю балду подорванные, только успевай притормаживать. Так нет же, поди — еще и попалачествуй… «Сынок»!
Из толстого троса удавка — никакая. Оно и к лучшему. Не выскочил из узла и — ладно. Сява умирал медленно и, наверняка, очень страшно. Минуты три, не иначе, тело крутилось вьюном и, пачкая кровью бетон, пыталось просунуться вверх по отвесной стене. Порубленные пальцы упорно держались за никак не затягивающийся стальной ошейник. Булькающий хрип и сипение, наряду с брыканиями, выдавали мощный резерв воли к жизни. Наконец, издав низом протяжный булькающий звук, тело обвисло. На землю упала полужидкая куча. Потянуло.
— Испустил зловонный дух… — констатировал как никогда разговорчивый сегодня Антоша. Надо будет выяснить вечерком, чего это он такой веселый. Узнаю про травку — глаз на жопу натяну!
— Жихарев! Давай, Юра, — сюда… — Когда взводный-один залез на броню, спросил: — У тебя там нигде, случаем, не завалялось заветной фляжки?
Икона моих волкодавов, как показалось, впервые за день широко улыбнулась и, прикусив высунутый краем кончик языка, подмигнула уже ныряющему в десант понятливому Гридницкому:
— Обижаешь, командир… Ща — сделаем!
Глава VI Новобулаховка
Разжогин сегодня с самого утра сам не свой. Несколько раз перебил спокойный рассказ Деркулова, а потом и вовсе, зажав раздражение в кулак, выключил аппаратуру…
— Кирилл Аркадьевич, еще раз… Следствие не интересуют ваши политические воззрения и личные обоснования совершенных вами преступлений. Пожалуйста, сухо и конкретно — исключительно по обозначенным темам.
Нагубнов, с интересом поглядывая на обоих, улыбается, но в ситуацию не вмешивается. Лишь чуть более сощурился, чем обычно.
— Одно от другого неотделимо, Анатолий Сергеевич. Для вас — преступления. Для меня — решение поставленных задач.
— Неправда! Вы ни разу, как свидетельствуют материалы дела, не получали прямого недвусмысленного приказа на все ваши геройства… — Разжогин выдержал неуловимую паузу… — Международный Красный Крест считает перечисленные мною деяния — преступлениями. События под населенным пунктом Новобулаховка — один из многих параграфов предъявленных вам обвинений. В связи с этим потрудитесь излагать — по сути и не включая в фиксируемый материал ваших личных событийных оценок и присущей вам пропаганды украинофобии.
Деркулов как-то нехорошо улыбнулся и чуть наклонился к микрофону…
— Анатолий Сергеевич, я специально для вас попытаюсь найти понятный и юридически очень точный, образный ряд — чтоб позиции яснее стали…. Проблема в том, что у меня с вами базисы разнятся — до несводимого. Посему для полковника Разжогина война — это деловая утренняя прогулка образцового и, что важно, принципиально правильного по жизни красавца в чистеньком накрахмаленном берете, с циркуляром в зубах и пошаговой инструкцией в руке. Он бодро идет навстречу Победе, по-писаному исполняет мудрые приказы и, попутно, спасает от врагов отчизну и сограждан. Утрированно, но примерно так. Для меня же война — это когда три дня не спавший, отупевший от голода, насквозь простуженный и хрипящий ублюдок в грязных и завшивевших, вонючих обмотках выползает из ледяной ямы в промозглую зимнюю ночь и, спотыкаясь в грязи на обмороженных ногах, творит такие мерзости, что содрогаются небеса и у ближних — кровь стынет; и лишь хрипом, свистом застуженных легких, грязным матом он, харкая кровью, выполняет свое предназначение и исполняет свой собственный, запомните, уважаемый, — собственный! и ничей более! — долг солдата. И при этом — не спасая ни себя, ни страну, ни мир. Вот это война, мать вашу! Понятно объяснил? И не надо меня грузить, блядь, всякой сопливой блевотиной о правилах боя, общечеловеческих ценностях и вселенском сострадании. Яволь?!
— Хорош, брэк! Закончили на сегодня! — Павел Андреевич, всем своим видом показывая, что пререканий не потерпит, гранитным обелиском поднялся со своего места.
Напарник, помедлив, осадил: потушил взор и перевел взгляд на свои папки. Лишь кирпичный румянец пятнами на щеках да стремительные движения, чуть быстрее обычного, выдавали бушующую внутри бурю.
Деркулов опустился глубже в стул, как бы чуть осел в себя самого и внимательно, словно перед рывком, отслеживал свертывание техники. Наверное, пожалел сейчас Анатолий Сергеевич, что с этим арестантом почему-то работают без наручников. От внезапно отяжелевшего взглядом, развалившегося в каких-то трех шагах напротив задержанного ощутимо исходила животная угроза.
Закончив недолгие сборы, полковник встал, одернул форму и, не прощаясь, вышел на улицу…
— Полегчало?
— Да пошел он, Павел Андреевич… Он мне в последние дни Ваню-базарного из моего детства чем-то напоминает… Был у нас такой деятель в городе. Рослый и быковатый дегенерат. Каждое утро, как на работу, приходил на центральный рынок, становился на главном въезде со стороны колхозных рядов и начинал разруливать. Причем слышно его было даже возле кинотеатра «Россия». К середине дня, гоняя кнутиком собачьи стаи, ходил по рядам и полоскал народу мозги. Как сейчас помню его вытертый и насквозь просаленный брезентовый фартук, натянутый, с ушами, беретик с пимпочкой на макушке, линялый до светлой синьки халат и кирзовые сапоги с обрезанными голенищами. К закрытию — наедался в сисю и валился тушкой под первым попавшимся бетонным столом. Только храп стоял на всю ивановскую да ниже копчика сияла голая задница с вечно сваливающимися штанами. Базарный люд на него никакого внимания не обращал, но, видать, исправно подкармливал, и «народный директор» годами неизменно командовал парадом. Вот и Разжогин такой же: движений много, а с оргазмом — никак. Как у вас в конторе эти ходульки пластмассовые только дорастают до таких чинов?
— Не в Толике дело, Кирилл Аркадьевич, а в тебе. Захотелось отвязаться?
— Да так, спортивную злость терять не хочется. Хоть на плюшевых зайчиках порезвиться.
— Он не плюшевый… И не зайчик вовсе. Получил бы приказ сломать — ты только крякнуть успел бы. Поверь! Нашел на ком тренироваться… — Нагубнов словно выпустил из себя часть воздуха, сжался немного — потерял чугунной мощи чуток… — Ты, кстати, каким спортом занимался — кроме борьбы, ясен пень.
— Чем вольняшка-то не угодила?
— Уши дулей наизнанку вывернуты. За версту видать. В середине девяностых ваши, киевские, чуть пластырем не заклеивали свои мятые лопухи, чтоб под ментовский отстрел не попасть… Да и, знаешь, когда два потных мужика друг по дружке ползают… — Полковник военной прокуратуры нехорошо улыбнулся и тут же, погасив сарказм, серьезно продолжил: — Так чем еще занимался?
— Целевая стрельба из СВД по лицам мусульманской национальности…
Нагубнов даже завис на мгновение. Пытаясь собраться, на полном серьезе невпопад спросил:
— И как — успешно?
— Все еще жив, если вы заметили…
— Ха! — Павел Андреевич откинулся на своем стуле, с веселым интересом рассматривая собеседника. — Остряк… Хорошо, давай без подколок! Пока чайку заварю, расскажи, без протокола, что ты с докторами не поделил?
* * *Вздрагивая на ухабах, «шестьдесят шестой», прорезая фарами снежную завереть двумя светящимися кругами — в толстый зад, подгоняет наш БТР. Полет в сплошном потоке белых пушинок. Никак не могу привыкнуть к езде Гусланчика. Казалось бы, все нормально — отлично водит, аккуратно, но — не Педалик, как ни крути.
