Максим Хорсун - Солдаты далекой империи
Честный, прямолинейный физический труд, в котором решает все грубая сила, порой способствует рождению интересных мыслей. Когда мышечная механика работает, скрипя и выпуская пар из доступных отверстий, мозг, утомленный ничегонеделанием, абстрагируется от происходящего. Внутри розовато-желтого лабиринта извилин начинают гулять идеи, которые в другое время появились бы, думается мне, только после посещения винной лавки.
Я вдруг решил, что непременно обязан написать обо всех злоключениях, свалившихся на головы команды «Кречета». Запас бумаги имеется приличный, есть и карандаши, и чернила. А самое главное — усидчивость и навыки литератора, скажу без ложной скромности, присутствуют во мне в достаточной мере.
…Когда-нибудь первые межпланетные корабли людей приземлятся на Марсе; хорошо если к тому времени кто-то из нас будет жив и здоров рассудком. Тогда моя рукопись послужит документальным подтверждением словам выживших. А если нет, то посланцы Земли будут предупреждены… Да-да, их не сможет не заинтриговать громада царского броненосца, бог весть как оказавшаяся в сухом русле марсианской реки, посреди бескрайней ржавой пустоши. Они обязательно найдут «Кречет», а значит, найдут мою рукопись. Они должны знать, что в мировом пространстве людям грозит множество опасностей. Что на планетах, обращающихся вокруг далеких звезд, живут существа, могущие стать коварными врагами человечества. Я напишу обо всех участниках драмы: о «хозяевах» и «конкурентах», о чудесных и одновременно пугающих технических устройствах — летунах и цилиндрах (то, что последние — живые существа, можно не говорить, все равно биология цилиндров вне нашего понимания), обо всех людях и нелюдях, льющих пот по прихоти «хозяев», засыпая грунтом широкие, точно судоходные реки, марсианские каналы.
Я не знаток военной стратегии — каюсь. Я не знаток оружия и морской техники — трижды каюсь. Я не буду даже пытаться реконструировать каждое сражение, каждый ход в этой безумной кампании. Моя задача — рассказать о людях, коим выпал тяжелый крест войны и изоляции на чужой планете. Собрать достоверные образы, показать характеры в динамике, показать личности в час их духовного расцвета и в час падения (что случается с каждым). Написать книгу так, чтоб каждый, кому она попадет в руки, четко представил: вот — Северский; он вовсе не истерик, не сумасбродный, склонный к эпатажу тип. Он — воин, он — катализатор в нашем общем чане с веществами, имеющими разную степень активности. Вот — Стриженов. Он вовсе не добряк, не размазня, свихнувшаяся сразу, как только представилась возможность. Он тоже воин, он видел в своей жизни то, что многим и не снилось! Он действовал в сложившихся обстоятельствах вполне разумно… но проклятая человеческая уязвимость! Никто из нас не выкован из железа. Вот — Гаврила Багров. Он тоже не из стали. Он вовсе не интриговал за спинами офицеров, подбивая судового врача взять на себя командование отрядом. Он заставил слабохарактерного доктора поверить в себя! Заставил почувствовать себя ответственным за жизни людей, находящихся рядом! Такие вот дела…
Кроме того… Что же еще?
И еще: я обязал себя провести все возможные исследования, касающиеся марсианских форм жизни и их взаимодействия друг с другом. Чистая наука: анатомия и обмен веществ, пищевые цепочки и ареалы обитания… Сильнее всего меня интриговали марсианские леса, произрастающие вдоль каналов, эти богатые жизнью оазисы. Пусть мои отчеты большей частью будут носить описательный характер, пусть я не смогу сделать все необходимые выводы, но я создам прочный фундамент, на котором смогут построить дворец новой науки (науки о Марсе) люди, которые когда-нибудь обязательно прибудут в Ржавый мир с близкой, но такой далекой Земли.
…Услышав резкий голос Северского, я оторвал взгляд от кайла, которым без особого успеха ковырял трещину в гранитной глыбе. Северский размахивал руками, отдавая приказы у стрелы Темперлея, которая опять использовалась не по назначению. С «Кречета» на берег Стикса сгружали… проклятие, у меня екнуло сердце! — рогатые шары глубинных мин!
Было что-то демоническое в этих серых машинах смерти. От них тянуло мраком и холодом океанских глубин. Я говорю «тянуло мраком» не для красного словца. Стоило одной мине зависнуть под стрелой крана, как ласковое нынче солнышко спряталось за тучей, а откуда-то издалека долетел вой двигателей летуна. Я, само собой, понимал, что просто так «рогатая смерть» не взорвется, но все же было жутковато наблюдать за тем, как простые матросы, ничего не смыслящие в саперных работах, совершают с грозными убийцами кораблей какие-то манипуляции. Если бы хоть одна такая «голубушка» вдруг решила исполнить свое предназначение, то из нас не спасся бы никто: ни те, что копошились на палубе «Кречета», ни мы, корпящие в поте лица у киля броненосца. Все бы превратились в кровавую крошку, учитывая количество пироксилина, которым была начинена каждая мина.
И зачем нашим полководцам понадобилось играть с ввергающими в дрожь игрушками?
Позднее я узнал, что все тридцать глубинных мин, имевшиеся на «Кречете», разместили вокруг броненосца, худо-бедно замаскировав их каким-то рваньем и ветошью. К одним «убийцам кораблей» подвели провода, и теперь их можно было подорвать дистанционно — переключив рубильник в боевой рубке корабля. Другие же установили в тех точках, к которым успели пристреляться пулеметчики… В общем, «Кречет» оказался внутри кольца минного заграждения.
Когда нам спустили обед (котелок гороховой каши и каждому — немного вареных овощей да по доброму куску копченого окорока), морячки обрадовано заурчали. До сих пор любая земная пища — даже самая незамысловатая — вызывала у нас умиление.
— Вот если бы «хозяева» так кормили, то мы бы за день все каналы песком засыпали! И воевать бы не пришлось. — К таким харчам полчарки водки были бы нелишни.
— А я, братцы, как вернусь в Петербург, так открою трактир «Голодный моряк». Угощать стану вареной свеклой, «Смирновкой» и байками о том, как на Марсе чужепланетников колотили.
К матросам подошла Людмила. В руках она держала большую плетеную корзину.
— Касатики! Всем досталось? Никого не обделила?
— Благодарствуем, кормилица! — отозвались моряки.
«Барышня» пошла по расчищенной нами тропинке: эта дорожка вела в пустошь, где до сих пор отрабатывали «штыковую» корсары Купелина. В пониженной гравитации Марса шаг Людмилы был легок, изящен и до крайности очарователен. Моряки, забыв о еде, какое-то время смотрели вслед удаляющейся фигурке.
Потом кто-то кашлянул и проговорил негромко:
— Забросило бы к нам корабль «Красного Креста», что ли…
Изрекшего эту фразу тут же обругали и предрекли ему появление на языке «типуна» размером с голубиное яйцо.
Я подсел к отцу Савватию — тот уплетал паек в одиночестве, прислонившись к гранитной плите и скинув с натруженных ног потертые сапоги.
— Разговор есть, батюшка.
— Спрашивай, коли надумал, — благодушно позволил священник, вытирая испачканные едой пальцы о матросскую рубаху, на которую он временно сменил свое облачение. Возле подмышек и вокруг воротника на его «форменке» темнели пятна пота.
Спрашивай… легко сказать. Я замялся, как мальчишка перед дверями дома терпимости.
— Про Галинку хочешь спросить? — догадался священник.
Деваться мне стало некуда. — Я хочу просить, чтобы вы обвенчали нас, — произнес, через силу шевеля внезапно онемевшими губами.
Отец Савватий заулыбался, погладил бороду. Отложил кусок окорока, который намеревался отправить в рот.
— И чего так краснеть, спрашивается? Я ведь не ее родитель. Не у меня руки девицы просишь. А?
— Вы обвенчаете нас? — В моем голосе на этот раз прозвучал вызов.
— А ты хорошо подумал, Паша? — вопросом на вопрос ответил священник.
Я прикусил нижнюю губу.
— В этом и соль. — Отец Савватий поглядел на белеющий над кормой «Кречета» Андреевский флаг. — Как только ты перестанешь сомневаться, я с великой радостью совершу обряд. Тебя, сын мой, я прекрасно понимаю: пусть других женщин в этих землях не отыскать, но все равно нужно великое мужество, чтобы стать мужем этой… этой блудницы и отцом ее зачатого в грехе дитяти.
— Галя не блудница! — Меня словно ошпарили кипятком. — Отец Савватий! Как вы смеете такое говорить?! А как же «не суди»?
— Ага! — протянул отец Савватий довольным тоном. — Кажется, твои сомнения развеять не так уж сложно. Хорошо! — Глядя на мое недоумевающее лицо, он добавил: — Когда исчезают сомнения, рождается надежда. А надежда — это вера. А вера — это жизнь. В нашем положении, — священник сделал широкий жест рукой, — все на вере да на надежде зиждется.
— Галя не блудница, — повторил я, сам не зная для чего.
