Андрей Щупов - Приглашение в ад
Болото пропало. Пропало вообще все. Клочок все того же острова под ногами и более ничего. Ночь. Блесткий и мглистый купол над головой. И не сразу вспомнились «болотные россказни» разбойных мужичков — о фокусах на болоте, о проглоченных людях, о пузырях, способных обволакивать все живое. Значит, не врали сукины дети! Все оказалось правдой, и Синее Болото, похоже, изъявило интерес к его измученной душеньке.
Хотелось ругаться, хотелось рвать и метать. А вот чего отчаянно не хотелось, так это умирать не за понюх табаку — особенно сейчас — в полшаге от свободы. И чисто рефлекторно руки Артура потянулись к пулемету…
* * *— Они, понимаешь… Их двое. Когда тот самолет упал, тетку и родителей — разом, — Лебедь задыхался. Быстрая ходьба утомила его, и даже связно выговорить пару фраз стоило ему немалых усилий. — Всех завалило, а над ними плиты шатром встали. Так детскими лопатками и прокопались наружу. Мать умудрились вытащить. Уже мертвую…
— Чем же они питались? — поразился Вадим.
Лебедь наморщил лоб, как-то не враз пожал плечами — сначала правым, потом левым.
— Ладно, — Вадим осмотрелся на лестничной площадке. — Где они сейчас?
Без особой уверенности Лебедь шагнул к двери, обитой синим дермантином, робко постучал.
— Роланд, не бойся, это я, Лебедь, — тоненько предупредил он. Звонко щелкнул замок, дверь отворилась. Вадим недоуменно шевельнул бровью. Он ожидал увидеть подростка, но оказалось, что молодому хозяину насчитывается едва ли пять или шесть лет. С рассказом Лебедя подобный возраст никак не стыковался. Вытащить из развалин взрослую женщину? Таким крохам?…
В коротеньких, более похожих на шорты штанишках, в свитерке, с серьезным не по возрасту личиком, Роланд смотрел на него изучающими глазенками.
— Это мой друг, — торопливо объяснил Лебедь. — Он вам поможет, честное слово!
— Нам помогать не надо, — вежливо отказался мальчуган. Помявшись, добавил: — Спасибо.
Говорил он на удивление правильно, без детских интонаций. А насупленная его фигурка по-прежнему загораживала проход, не пуская в квартиру.
— Понимаешь, — Вадим присел перед мальчуганом на корточках. — У меня масса знакомых врачей. Замечательных, умных, добрых… Они постараются помочь твоей маме. Но для этого ее нужно вывезти отсюда. А пока ее будут лечить, вы поживете в интернате, идет? Здесь неважный район, Роланд. Дома падают, люди болеют, а мне бы хотелось сказать твоей маме что-нибудь утешающее, когда она поправится. Если вы по-прежнему будете тут прятаться, как я ее утешу?
Сосредоточенное личико Роланда как-то враз обмякло. Он взметнул свои черные глазки на Вадима, порывисто отвернулся.
— Может… Может, это летаргия, — дрогнувшим голосом произнес Роланд. Он и в самом деле был умным мальцом. — Я читал, такое бывает. Вы только проверьте. Обязательно проверьте…
И, посторонившись, пропустил их. В прихожую.
Миновав гостиную, Лебедь с Вадимом оказались в простенькой ничем не примечательной спаленке. В кресле у окна сидела мертвая женщина. Длинные ресницы, строгие черты — даже в смертном сне она была красива. Вадим обратил внимание на то, что женщина прикрыта детским одеяльцем. Там, где одеяльца не хватило, красовалась розовая кофточка. Словно разгадав недоумение гостя, Роланд скупо пояснил:
— Мы решили, что ей холодно. Она так замерзла.
Вадим шагнул к сидящей, легонько прикоснулся к кисти. И сразу ощутил холод. Тот самый, что ни с чем не спутаешь. Мысленно отметил знакомую странность — никакого тлена и никакого запаха. Боря, помнится, пытался этим заниматься и тоже ничего не понял. Что-то вроде самопроизвольной мумификации. Серный компонент в коже и мышцах, восковая пленка. А откуда и почему — неизвестно.
Смущенно обернувшись и стараясь не встречаться с Роландом взглядом, Вадим прислушался к доносящемуся из прохода разудалому чавканью.
— Это моя сестренка, — скупо пояснил мальчуган.
— Вот как? — выпрямившись, Дымов медленно прошел на кухню. Сестра Роланда, чудо лет трех-четырех, весело поедала из тарелки какую-то мучнистую бурду. Очень походило на то, что мальцы предусмотрели все заранее — и возможные сборы, и дальнюю дорогу. Кормил сестренку Роланд явно впрок — может быть, самым последним.
— Мы домой поедем, да? — глаза девочки встретились с глазами Вадима и тут же заискрились весельем. В отличие от брата, она еще не понимала, что происходит, гостей не боялась, от каши, простоватой и неумелой, получала истинное наслаждение.
— Домой, — буркнул Роланд, протискиваясь мимо Вадима. — Собирайся.
— Чем-нибудь помочь, Роланд?
— Нет, я справлюсь.
В этом Вадим не сомневался. Малец был на редкость самостоятелен. Во всяком случае с одежонкой девочки он управился довольно умело. Сидя на табурете, сестра болтала ногами, а брат терпеливо застегивал на ней многочисленные пуговки, поочередно ловя непоседливые ступни, натягивая на них салатного цвета сандалики.
— А шушек нам там дадут? — встрепенулась вдруг девочка.
— Дадут. Обязательно дадут.
— И шупу, да?
— И супу… — Вадим немало уже перевидал осиротевших детей. Какая-то особенная несправедливость чувствовалась в их пришибленных наивных вопросах. А самое жуткое заключалось в том, что к этому невозможно было привыкнуть.
Когда покидали квартиру, девочка обернулась и помахала женщине в кресле.
— Пока, пока, мама!
У Вадима засаднило горло.
— Мама к нам еще приедет. — Буркнул Роланд. — Попозже.
— И она не будет молчать, да?
— Нет, не будет.
Голова девочки беспрерывно крутилась. Одних уверений брата ей было недостаточно. Поймав на себе ее вопрошающий взгляд, Вадим не слишком искренне подтвердил:
— Ну, конечно, приедет. И обязательно расскажет какую-нибудь сказку.
В подъезде им пришлось перешагивать через грибные наросты. Из какой-то неряшливой щели высунулась гигантская мокрица, тут же юркнула обратно.
— Ой!.. — девочка боязливо поджала ноги, повиснув на руках Лебедя и Вадима, тут же звонко расхохоталась. — Какая усатая!
Роланд сумрачно шагал сзади. В руках он нес узелок, в который собрал все, что посчитал необходимым.
Наверное, ЕЙ было легко с ними, — подумал Вадим, а в следующую секунду они вышли из мертвого дома, которому уже через час или два суждено будет пылать под керосиновыми струями огнеметов. Умершие лежали здесь чуть ли не в каждой второй квартире. Эти двое — были единственными, кого удалось обнаружить Лебедю. И снова дети, между прочим! А отчего, почему? Должно быть, взрослое население угодило в особый черный список. В очередь на тот свет детей отчего-то не пропускали…
* * *Древняя машина пыток, ременные петли — на ногах и руках… Артура растягивало во все стороны, как морскую звезду, цепко стиснув лучи, преследуя одну-единственную цель — постараться подольше не разорвать, доставить максимум боли. Он уже не ощущал своего тела. Все чувства вытеснила и затмила боль — единая, смешивающая органы, конечности в одно целое — в трепещущий сгусток кровоточащего и кричащего. Зрение, слух, обоняние — все превратилось в отсутствующие понятия. Хотелось сжаться в комок, снова стать эмбрионом. Но, увы, тело ему более не подчинялось. Нечто распластывало плоть и сознание, копаясь в груди, как скребет щепкой в муравейнике любитель-естествоиспытатель. Временами случалось чудо, и Артур проваливался в обморочный омут. Но и это длилось очень недолго. Как за глотком воздуха, ему приходилось выныривать под клокочущее небо, и десятки молний немедленно вонзались в сердце и мозг, вызывая все ту же изнуряющую боль.
Хуже нет, чем бороться с болью один на один, будучи прижатым к стене, без малейшей надежды на спасение. Бессилие удесятеряет боль. Оттого, должно быть, и мечтали древние воины о смерти в бою — с мечом в руках. Так было проще. Один ослепляющий миг — и все. Никаких пыток, никаких мучительных отсрочек. В смерть тоже можно нырнуть, как в воду, боль же — совершенно иная среда. В ней вязнешь постепенно, с удручающей неторопливостью погружаясь в булькающее мессиво миллиметрами жизни. Именно в этой временной протяженности и заключается самое ужасное. Тяжесть настоящего и полная неопределенность будущего. Потому и начинаешь желать конца. Какого угодно, лишь бы поскорее.
Впрочем, и эти рассуждения грешили условностью. Кто вообще установил, в каком состоянии мы обязаны жить? Может быть, состояние боли — норма? Ведь привыкаешь к мысли о будущей своей кончине, кончине родных, близких, кончине всего мира со всеми его красотами, загадками и причудами. Стало быть, отсрочка тоже может быть утешением. Трение рождает мозоль, постоянство неприятного — привычку! Терпимость, конформизм, лояльность и бездна прочих синонимов. Ведь надо как-то жить! Значит, надо оправдывать формы бытия, оправдывать боль.
