Александр Сивинских - Имя нам – Легион
– Давай теперь что-нибудь повеселей, – попросил пригорюнившийся Генрик. – Стыдоба смотреть на себя – сопли до полу!
Филипп подумал и дал: «Вот лежу я молодец под Сарынь-горою».
Носы шмыгали и глаза влажно блестели. Молодец, лежавший под Сарынь-горою, звался Стенька Разин, груди ему придавили крышкой гробовою, руки его сковали медные замки. Он ожидал Суда, терзаемый змеями, и его было по-человечески жалко.
– Изувер! – воскликнули с надрывом слушатели. – Не трави душу, поганец! Мы ж тебя по-человечески просим: не трави!
– Ладно, успокойтесь, – отмахнулся изувер-поганец и спел, гикая, присвистывая и притопывая, «Только пуля казака во степи догонит», вызвав взрыв оваций и криков «Браво!». Железо следовало ковать, и Филипп спел про солдатика на привале, коего «замучила тоска, он стрельнул себя и больше ни при чем».
Слезы снова брызнули потоками, и носы захлюпали. Чрезвычайно трогательная получилась сцена. Бородач, громко высморкавшись, предложил срочно – да что там, незамедлительно! – накатить.
– И то верно, – согласился Генрик, – помянем солдатика-самострельщика.
Помянули. Филипп растянул меха.
– Не этот ли стон у вас песней зовется? – раздалось у Филиппа за спиной, когда он завел следующую “жалестливую” композицию. – Отставить моральное разложение! Это что еще за пятая колонна в тылах моего взвода? Саботаж изволите устраивать, рядовой?
Василиса крепко ухватила Филиппа за волосы и немного помотала его послушную голову из стороны в сторону.
– Хоронит, гад, раньше времени, – поддержал командира личный состав. – Никакого слада с ним нету. Хоть морду бей!
– Мордобоя нам еще не хватало, – возмутился Филипп. – «То не пой, это не играй!» Вот, блин, молодцы! Друзья, называется! Сами тогда и музицируйте, раз я не хорош.
– В самом деле, – неожиданно согласилась с ним Василиса, – не стреляйте в гармониста. Он играет, что умеет.
И опустилась на бревнышко рядом с Филиппом.
– Продолжай, – приободрила она.
– А волосья драть боле не станете?
– Постараюсь.
Филипп раздумывал недолго. «Поплачь о нем, пока он живой. Люби его таким, каков он есть…» Когда песня закончилась, Василиса вздохнула и посмотрела на него как-то по-новому. Вернее, по-прежнему. Так, как в памятный вечер их банного знакомства.
Филипп шумно сглотнул.
Он передал баян Бородачу (тот принялся наигрывать частушки на шести кнопках), а сам легонько обхватил Василису за плечи. Она не возражала. Филипп наклонил к ней голову – как бы невзначай. Василиса искоса глянула на него и усмехнулась краешком красивого рта. Филипп приободрился.
«А что, – подумал он, – не так страшен куратор, как его эмблема! К тому же один раз я уже вызвал у нее игривые чувства. Не испытать ли судьбу повторно? Чем я, собственно, рискую? Ну, сломает мне Василиса руку. Ерунда. Поваляюсь недельку в госпитале и буду как новенький. Глядишь, еще и отношения с Вероникой восстановлю. Тоже неплохо. А уж в случае удачи…» – он едва сдержался, чтобы не облизнуться.
– Выпьете, мастер лейтенант? – вполне к месту предложил Генрик.
– Отчего бы нет? – улыбнулась Василиса. – Только с вас кавказский тост, сержант.
– Отчего бы нет! – расцвел Генрик, подавая ей пластиковую крышку от фляги, полную до краев «кедровкой». – До дна! – уточнил он.
– Непременно до дна, – пожала плечиком Василиса (Филипп ощутил плавное движение крепких мускулов под тонкой тканью). – Ждем тост.
Генрик встал, поднял руку с наполненным стаканчиком, отвел под прямым углом локоть и, поигрывая бровями и педалируя акцент, начал:
– Жила высоко в горах прекрасная девушка. Царица. И не было желанней невесты на всем Кавказе. Многие юноши и мужчины желали взять ее в жены, но никому это не удавалось. Дело в том, что замок царицы стоял на высокой скале, отделяющей вожделенную девственницу от всего мира. И замуж она готова была выйти лишь за того удальца, который сможет перепрыгнуть бездонную пропасть на своем скакуне. О, сколько великих воинов сгинуло на дне той пропасти! Вороны до сих пор пируют на их костях. Но однажды на белом карабахском жеребце прискакал покорять жестокую красавицу молодой армянин. Был он высок, строен и усат. На руке его сидел белый сокол, а по следу его мчался, стелясь по земле, белый борзой пес. Юноша затрубил в позлащенный рог белого архара, которого добыл лично, и сбросил с плеч шкуру снежного барса, которого одолел голыми руками. Сердце красавицы на миг сбилось с ритма. Но она скоро овладела собой и махнула платком. Как вихрь понесся белый скакун, как молния понесся белый сокол, как стрела понесся белый пес. Страшный обвал сорвался в бездонную пропасть, когда юноша на коне и пес, и сокол благополучно опустились у стен неприступного замка. Царица же побледнела, хлопнула в ладоши и приказала начальнику стражи звенящим, как булат, голосом: «В пропасть их!» Пораженный юноша даже не сопротивлялся, лишь спросил: «За что?» – «А за компанию!» – ответила бессердечная красавица… Так выпьем же и мы за нашу компанию, друзья мои!
– Вах! – заорали Филипп и Бородач, а Василиса громко засвистала:
– За компанию, так нас и разэдак!
«Кедровочка» выплеснулась в пересохшие от волнения за судьбу гордого армянина глотки.
– Повторить! Требую немедленно повторить! – оживленно предложил Филипп.
– Тост? – удивился Генрик, польщенный триумфом.
– Да нет же! – воскликнул Капралов. – Возлияние повторить. Ибо такой тост достоин неоднократного омовения.
– С удовольствием, – согласилась Василиса.
Филиппу только того было и надо.
Отсветы пламени плясали на потемневшем лесу, на телах легионеров. Тихонько попискивал баян под не слишком умелыми пальцами Бородача. Мелодично стрекотали какие-то твари – не то птицы, не то насекомые, не то лягушки. И Филиппу стало ясно: пора!
Он придвинулся вплотную к Василисе и спустил руку с утомительной привязи военного этикета. Рука загуляла широко. Филиппу вовсе не показалось удивительным, что путь ее, пролегший сперва по спине и талии очаровательной лейтенантши, завершился, в конце концов, на мягкой округлости бедра. Бедро, вне всякого сомнения, выглядело наиболее логичным финалом волнующей прогулки.
Впрочем…
Рука скользнула вверх. В тот миг, когда он собрался приблизить губы к очаровательному ушку, чтобы предложить уединенную беседу, небо и земля предательски поменялись местами, промелькнув перед его глазами с воистину крейсерской скоростью.
Алкоголь сыграл с Филиппом скверную шутку. Расслабившись в предвкушении плотских утех, он просто не успел сгруппироваться и грохнулся оземь, как подрубленный дуб – во всю длину. Василиса отпустила захват и, гордо подняв голову, скрылась во мраке. Обиделась.
Филипп потряс головой, приходя в себя. И напрасно! В мозгу всколыхнулось облако противной мути.
– Дай-ка, – похлопал он по лаковому боку баяна.
Бородач отдал инструмент без охоты, но и без единого слова.
Филипп с остервенением растянул меха:
– Что ты ежишься, корежишься,
Пощупать не даешь?
Будешь ежиться, корежиться, –
Нещупана уйдешь!
В его пьяном голосе звучала едва ли не детская злость.
Звезды снова превратились в светлые полоски, а в черепе взорвалась оборонительная граната. Жалобно мяукнул баян. Филипп крякнул и попытался сесть. Удалось ему это далеко не с первой попытки.
– Козел! – яростно сверкнул глазами Генрик. Его волосатые кулачищи, один из которых только что прошелся по челюсти недостаточно обходительного с женщинами товарища, угрожающе раскачивались. – А ну-ка, ты, кобель, марш извиняться! Или я за себя не ручаюсь…
– Действительно, Фил, как-то неудобно получилось, – подал голос Бородач, – не по-мужски как-то. Иди-ка ты, действительно, отыщи ее…
– Угу. А когда отыщу, что сделать? На колени перед ней пасть? Руки целовать?
– Руки, – жестко сказал Генрик. – А не простит, так и ноги. Двигай, герой!
Герой пожал плечами и двинул.
Без раздумий он выбрал направление в сторону степи и медленно побрел, томясь от странной двойственности.
«Черт, угораздило меня сорваться, – думал он. – Певец-частушечник, блин! Гармонист – лаковы сапожки! Не тебя ли, гармонист, обгадили кошки? И она! Тоже хороша… Сразу надо было все по местам расставить. Чего, простите, прижималась, если не склонна к пролонгации чувств? Играть изволила? А со мной играть не надо! Я, слава богу, не мышонок и не воробей. Даже если она – кошка. Я, может, сам из кошачьей породы. (Он улыбнулся.) Лев, только маленький. Карликовый».
Улыбайся не улыбайся, а на душе было гадко.
«Унылый вечер, – вспомнил он, – хмель, побои. Неутоленные надежды. В башке бардак, во рту помои, на нас не белые одежды…» Увы, так оно и было.
Длинная трава, сплетенная ветром, путалась в ногах, и он упал-таки. На одно колено. Поднялся, но не сделал и десятка шагов, как упал опять.
