Петр Воробьев - Разбой
– По лучемеру – ничего! Тогда что же… Взгляд всё ещё бледного более обыкновения ямта вновь упал на останки обезьян. Овсяник передал копьё Чачамокожу, нахмурил брови, и наконец сказал: – Несколько лет назад, появилось новое поверье. А может, и не новое. Гамчен, всё снял? Поехали. – Погоди, дай карту подобрать! – Ингви уже перенёс ногу через круп яка. – Оставайся в седле, ничего не подбирай. – Надо бы взять пробу, – с необычным для него сомнением в голосе сказал Самбор. – В доспехах с биохимзащитой. Вернёмся, спросим Кромбьёрна, может, есть на «Хранительнице»? Тур, читая намерение Овсяника, засопел и повернулся. – Через перевал засветло бы успеть. Самбор, езжай снова впереди. – Новое поверье? – спросил Чачамокож. Пришлось объяснить: – Демон пытается проникнуть в пятый мир из нижних миров, и сулит приверженцам силу и власть. Всё это уже было, но есть и новое.
– Случайные последовательности? – спросил Самбор, не оборачиваясь. – Так лук убрать пока? И то, схоласт оказался кое во что посвящён. Перебиваемый его порой пугающе проницательными вопросами рассказ о демонолатристах занял большую часть пути к перевалу – несмотря на то, что Овсяник опустил многие подробности, преимущественно связанные с мезофизикой событий в выше- и нижестоящих мирах.
Впрочем, часть этих подробностей не внушала особенного доверия и самому поединщику. Они упоминались в единственном источнике, не имевшем подтверждения: в руки учителя неисповедимыми для непосвящённых путями попала рукопись безумного мистика Коносфоно, пожранного тьмой. Основная идея повествования, насколько можно было определить из на первый взгляд (а возможно, и на второй) бессвязных каракулей безумца, сводилась к тому, что новое демоническое вторжение, в отличие от предшествовавших, не начиналось в одном из четырёх нижних миров брамфатуры земного круга, а было замышлено извне, из десятого мира. Таким образом, если верить Коносфоно, демон, чьей печатью была ведаула, своим происхождением существенно отличался от ранее известных мезофизических захватчиков наподобие Чернойожа или ымах-Крагыра, что делало борьбу с ним особенно трудной.
Всё это вежество, даже будь оно достоверным, мало помогло бы в борьбе с непогодой на перевале, где путешественников встретили ледяной ветер и двухаршинный снег. Пятерым пришлось менять черёд, чтобы головной як или синий тур не обессилели. Здесь стоило вспомнить, что следовало сторониться несвоевременной смерти – а замёрзнуть, застряв в снегу, хоть и ради благого дела, но переоценив собственные силы, значило завершить круг второпях, не к сроку, из-за неизбегания вредного.
За перевалом, снега на тропе резко поубавилось – едва на пару пядей. Разговор как-то перешёл с демонов на древних богов, с тех – на судьбу, с неё – на суженых и наречённых. Мнение Овсяника о Самборе ещё слегка повысилось, когда тот показал товарищам голограмму с изображением своей жены, прозванной Меттхильд. Ингви впал в печаль – у него не было суженой, вдобавок, штурман лишился возможности принести пользу в путешествии, оставшись без электронной карты. Овсяник хотел сперва утешить ямта, поведав о том, что в отказе от стремлений – будь то к предметам или к привязанностям – лежит один из путей к благости, но по трезвом рассмотрении признал, что такое откровение могло прийтись не в пору. Поэтому поединщик решил поддержать товарища по путешествию, спросив его о чём-то тому знакомом и дорогом:
– Расскажи, Ингви, как твой шкипер прознал, где мы встретим кочевье саму́сов[197]? Пока штурман собирался с мыслями, Самбор уже влез с ответом:
– Выручила «Шиокова стрела»! Пока она летит не над морем, морским шаманам нет от неё проку, так Кромбьёрн через Путъюк-целительницу упросил шаманов передать ему управление телекитоном! – Телекитоном? – переспросил Овсяник. На этот раз, ему ответил всё-таки Ингви:
– Телекитон – это как фотокитон, только вместо плёнки – светочувствительные ячейки, так что картинку можно напрямик передать по асирмато. В живом времени. Скалы слева и справа раздвинулись, на обращённых к югу склонах в снегу стали появляться прогалины. – А морским шаманам оно почто? – раздался сзади голос Чачамокожа. – Как зачем? – снова вклинился Самбор. – Следить за рыбой, за течениями, потом, за знаками, что подают косатки! – О чём же может косатка в космос знак подать? – подивился оруженосец. Над долиной простёрлось туманное море. По его поверхности даже шли медленные расплывчатые волны, а за головным яком, словно плывшим по поверхности облачного слоя, оставался расходившийся след. Ездоки нырнули в туман. В надоблачной части мира, срединного из девяти, вышло светило, и веера его направленных вниз и вправо лучей, рассеянных туманом, облекли шлемы Ингви и Самбора золотистой аурой. – Овсяник Крукович, те на главу аки свет горний снизошёл! – воскликнул Чачамокож. Следовало объяснить оруженосцу причину явления, но прежде долженствовало разобраться с тем, что завиднелось в клубившейся по краям прорехе, открывавшей вид в долину Санту. Там и впрямь устроили стойбище самусы. С южного края поселения, что-то горело. Обычай кочевников предостерегал от открытого огня, делая исключения только для дней зимнего и летнего солнцестояния.
– Палицу, – сказал поединщик, поднимая правую руку над плечом. Привычно обхватив рукоять, левой рукой Овсяник опустил личину шлема, уподобившись трёхрогомордому дракону, и особым образом тряхнул головой, чтобы перед глазами опустились диоптрические очки. Всмотревшись в увеличенную магией мистерии хрустального дракона картину, поединщик перехватил палицу и вновь поднял её над плечом, рукоятью назад. Оруженосец принял оружие. Главная причина недеяния есть отсутствие причин для действия. Когда же причина появляется, действовать следует без сомнений, размышлений, и промежуточных шагов. – Спарку. За спиной, Чачамокож и Гамчен с маслянисто-увесистыми звуками принялись собирать сдвоенный пулемёт. Надплечья Овсяникова панциря приняли тяжесть, слева и справа по краям ограниченного личиной поля зрения обозначились надульники стволов. Поединщик повернул голову влево-вправо, ощущая дополнительное усилие в мышцах шеи и давление на ушах от наушников аналогового антиусилителя. Стволы двинулись на вертлюгах, вторя повороту Овсяникова шлема, в правом диоптре зажглось янтарное мерцание прицельного перекрестия. – Ящики. Разрывные. Скрипнул доспех. Синий тур не изменил хода, даром что к его ноше прибавилось ещё четыре пуда. – Ленты. Слаженно и почти одновременно, оруженосцы открыли крышки приёмников и затворов, вставили ленты, закрыли крышки приёмников, протянули ленты, отвели и отпустили рукояти перезаряжания. Спарка была готова к бою. Чачамокож снял с протянутой в сторону левой руки Овсяника боевую рукавицу и надел другую, со встроенным спуском над первым суставом указательного пальца. Тропа вела вниз под умеренным углом и почти прямо. Облачный слой остался вверху. В долине, самусы в меховых шапках и обогнушках[198] копьями и посохами отбивались от нападавших конников в красных плащах поверх стальной брони, вооружённых трезубцами, кривыми мечами, и приспособлениями, похожими на половинку коромысла с болтавшимся на конце ведром. Три тирмы́[199] ярко полыхали, пламена угрожали перекинуться на соседние жилища. – Меч, полуторный. Длинная рукоять легла в правую руку. – Волопёр, гыц! Тур опустил голову, низко замычал, разгоняясь, и перешёл в намёт.
– Так в кого стреляем? – схоласт опять был наготове с луком. Лишь бы не полез по дури (и не иначе, по всегдашней) вперёд. И то в помощь, что яку не обогнать синего тура. – Самбор, Ингви, прикройте сзади! Красный плащ – враг! – Впятером на четыре дю… – начал штурман. Овсяник не расслышал продолжения. Дальномеры в рогах шлема зажужжали, перекрёсток прицела ожил, давая поправку на дальность. Четыре всадника скакали к стойбищу. Поединщик чуть опустил подбородок, двигая янтарный крест вниз и тем учитывая перепад высот, повёл головой, одновременно выдыхая, и нажал на спуск. Короткая очередь скосила всех четверых, не задев коней. Антиусилитель превратил раскат каждого выстрела в сдвоенный шип.
Нападение заметили и передовые верховые. Трезубцы заодно оказались ракетомётами. Несколько нападавших на стойбище развернули коней и упёрли зубья в стремена, запуская снаряды с огненными хвостами. Первая ракета взорвалась, ударившись о плоский камень саженях в полутора от Волопёрова бока. Тур наполовину мыкнул, наполовину храпнул. Пахнуло палёной шерстью. Следующая очередь спарки превратила ракетомётчика, двух его ближайших соседей, и их коней, в мясокостную хлябь, местами мёртвую и слегка дымившуюся, а кое-где дёргавшуюся, брызгавшую кровью, и вопившую. В другое время, зрелище этого страдания, достойного почётного места в терзалищах одного из нижних миров, заслуживало бы сочувственного размышления и помощи в избавлении от мук.
