Александр Афанасьев - У кладезя бездны
Но сегодня — все закончится. Или для него — или для них…
Для всех.
Рассвет пришел, как он приходил каждый день — и кто-то из тюремщиков изо всех сил забарабанил палкой по большому щиту железа, подвешенному на цепи как гонг. Время вставать…
Грохот самодельного гонга одновременно с бравурной музыкой, вдруг полившейся из установленных по всему лагерю репродукторов, вырвало барак из сна, послышались стоны, хрипы, проклятья. Заключенные, которых было по сто двадцать — сто тридцать в каждом бараке — начали просыпаться, не ожидая ничего хорошего от нового, наступившего на них как слон на неосторожного охотника — дна.
— А ну подъем, ленивые сукины дети! — кто-то со всей силы шарахнул палкой по двери барака
Это Штёртер. Тупой сукин сын, которого сослали сюда надзирателем, потому что он ни к чему больше не годился и надоел командованию рейхсвера своей тупостью и склонностью к жестокости. Он был не совсем немцем — он был фризом из древнего рыбацкого племени, селившегося по берегам Балтики. Размером он был — с полтора обычных человека.
На третьем ряду кроватей — неспешно одевался человек, который чем-то отличался от других. Прежде всего — оттеком кожи, она была немного светлее, чем у обычных обитателей сего забытого Богом места и была не черной — а скорее цвета темной бронзы. Выделялись и глаза, совершенно не тупые, как у большинства заключенных. Живые и внимательные — они подмечали все, что происходит вокруг.
Человек сноровисто зашнуровал полагающиеся заключенным грубые ботинки, накинул на плечи куртку с отрезанными рукавами и встал. Роста он был чуть выше среднего — но в каждом движении чувствовалась сила: не тупая, а взрывная, гибкая. Он не забывал держать себя в форме.
— Подъем!
Это уже староста. Немцы обожают такие вещи — в каждом отряде есть староста из местных, для порядка. Всех и везде — они стараются привести к какому-то ранжиру, пронумеровать, построить. Вот и здесь — у каждого из заключенных есть номер, который он обязан произнести без запинок, даже если тебя поднимут ночью с кровати. А вот у старост — номер не четырехзначный, как у заключенных — а только из двух цифр. Смешно — но это считается привилегией…
Выходя на палубу — так во флотской учебке именовалось пространство между кроватями — странный заключенный с бронзовой кожей обменялся взглядами с другим, сильным и крепким, с правильными, чисто амхарскими чертами лица. Тот — едва заметно кивнул.
Ведомые старостой, они вышли из барака, и пошли на построение. Немецкие охранники старались без особой нужды не соваться в жилую зону лагеря, только если начинались совсем уж серьезные события. Все равно — лагерь огорожен, кухня находится вне пределов жилой зоны. Захотят жрать — выйдут. Все в лагере было построено из расчета на то, что заключенные — это что-то вроде обезьян, только немного говорить умеют. Жестокостей особых тут не было — это был просто трудовой лагерь, не каторга. Немцы ко всему относились предельно рационально: они не ставили себе целью наказать или перевоспитать их. Им просто нужны были их рабочие руки.
На плацу, вытоптанном до пыли длинном прямоугольнике земли — заключенные быстро строятся в каре. Напротив — редкая цепочка солдат, черная форма — лагерь находится в ведомстве РСХА, а не армии. Озлобленно лают рвущиеся с поводков собаки — их избивают плетками, вымоченными в поту заключенных. Каждый староста — по очереди делает шаг вперед и докладывает: господин начальник лагеря, отряд номер такой-то построен, в отряде столько то человек, больных столько то. Начальник лагеря сверяется по списку и машет рукой, давая знак старосте встать на место…
Его номер был три — один — два — один.
Потом — кормежка. Еду выдают из окон раздаточной, едят ее прямо на улице. Как в армии — один поднос с углублениями, правда, углублений этих намного меньше, чем в армии, потому что рацион примитивнее. Кормили здесь не так уж и плохо, другое дело — однообразно. Пищу принимали три раза в день, при каждом приеме пищи заключенному полагалась краюха грубого, с примесями хлеба, граммов двести, даже меньше. Обычной пищей по утрам была каша из сорго, типично африканское блюдо — но ее накладывали много, целую миску. Днем тоже была похлебка с сорго, вечером иногда давали жареную рыбу. Давали и зелень, правда какую — непонятно, это чтобы у заключенных не начался авитаминоз. Днем — на место работы приезжала машина, привозила судки с едой, вечером и утром кормили здесь. Вода — в большой цистерне, берешь кружку, привязанную цепью, наливай сколько надо и пей. Воды хватает — немцы насчет этого заботятся. У ног — шмыгают проворные, хитрые крысы.
Заключенный с бронзовой кожей — отломил небольшой кусочек мякиша от своей краюхи хлеба, бросил его на землю, постучал, привлекая крыс. Подбежавшая крыса схватила драгоценный дар передними лапками, поднялась на задние, посмотрела на человека маленькими, черными бусинками — глазками. Заключенный подмигнул ей. Пора было заканчивать с трапезой, уже ревели клаксонами самосвалы…
Поскольку лагерь считался трудовым, заключенные использовались не на каменоломнях в горах, не на прокладывании горных дорог, не на захоронении вредных отходов, где отсидеть срок и остаться в живых просто нереально — а на строительстве. Они строили дома, железные дороги, просто дороги через пустыню, они стоили автобусные и железнодорожные станции — строили, в общем. Работа была нехитрая — ровняй площадку, клади камень, меси раствор. На некоторых работах с ними работали вольные на некоторых — нет.
Вместе со своим отрядом — заключенный с бронзовым лицом по сходням забрался в большой, с двадцатикубовым кузовом самосвал. В его кузове — помещалась половина отряда, если хорошо потесниться, а инструменты — будут ждать на месте.
Фриз стоял у сходен, подгоняя замешкавшихся, в основном новичков — дубинкой.
Борта кузова были столь высоки, что они находились на уровне головы среднего роста заключенного, и за них приходилось держаться, вытянув руки вверх — что автоматически делало тебя беззащитным. Заключенные — набивались в кузов как сельди в бочку — и не раз, не два было такое, что на месте из кузова вытряхивали труп.
Заключенный 3121 залез в кузов одним из первых, шаркнул ногой — дышать было тяжело, со стороны сходен давили все сильнее. Потом — со стоном гидропривода закрылся задний борт, и толпа немного отхлынула. Стало чуть посвободнее — именно чуть.
Заключенный 3121 всегда держался за верх кузова одной рукой. Вторую оставлял прижатой к телу, согнутой в локте — на случай чего.
Кто-то — прикоснулся к его локтю, начал едва заметно нажимать на него — никто не должен этого видеть, в отряде полно стукачей, а за раскрытие попытки побега сокращается срок вдвое, и переводят на специальное поселение до конца срока — поэтому, каждый рад стараться. Это была азбука Морзе, которой он научил Акумбу, и которая помогала общаться незаметно для других. Короткое нажатие точка, длинное — тире.
А_Э_Р_О_Д_Р_О_М.
Есть!
Он едва заметно кивнул, для непосвященного — просто голова качнулась на ухабе.
Что-то острое ткнулось в бок, прорвало грубую ткань рубахи, двинулось дальше, царапая кожу. Значит — Аджумбо все-таки достал! Ему, белому человеку — сделать это было почти нереально. Африка — охраняла его лучше любых стен, лучше колючки и контрольно-следовой полосы.
Поворот. Еще немного — это поворот с дороги, еще километра полтора…
Стоп. Самосвал тяжело качнулся вперед и замер. Зашипела пневматика тормозов, потом — застонала гидравлика рычагов, откидывающих задний борт.
— Стройся! По группам — стройся!
При выходе — заключенный номер 3121 неуклюже спотыкается, падает. Начинает подниматься — в чем ему сильно помогает пинок одного из охранников.
— А ну, встал, свинья! Выпил, что ли?
Кто-то хохочет
— Простите, бвана…
Есть.
Группа — это более мелкая единица, чем отряд. В одном отряде по шесть — восемь групп, обычно на группы делятся сами заключенные — по признаку происхождения из одной местности и из одного племени. Заключенный номер 3121 был в группе отверженных — тех, кого по каким то причинам не захотела принять ни одна другая группа.
Отверженным — был и Фриц Акумба. Он был мулатом — мать негритянка, амхарийка, отец — немец. Быть полукровкой в Африке — это все равно, что ад, тебя ненавидят все и ни одно племя тебя не примет, особенно те, чья кровь течет в тебе — кровь нельзя смешивать. А еще хуже — когда ты полукровка с белой кровью. Сюда он попал за грабежи вилл, доказали восемь, но обнес он куда больше. Преступление было достаточно серьезным для каторги — но его всего лишь отправили в трудовой лагерь. Видимо потому, что в нем наполовину была немецкая кровь — а немцы тоже блюдут чистоту крови.
