Константин Соловьёв - "Господин мертвец"
Они двигались быстрым шагом и каждая пара держалась противоположной стороны траншеи. Это помогало замечать укрывшихся в нишах французов, а кроме того позволяло сосредотачивать огонь по фронту, не боясь задеть впереди идущих. Опыт – лучшая школа из всех возможных.
Дирк гадал, что сейчас происходит во французском штабе. Он представлял, что там творится. Набитый офицерами блиндаж вроде того, в котором расположился оберст фон Мердер, но куда лучше подготовленный. Укрепленный бетонными плитами и камнем, спрятанный на десятиметровой глубине, отчего на полу вечно зеленеет мох, а воздух кажется сырым и густым, как на болоте. Сейчас штаб должен походить на потревоженный улей. Ежеминутно вбегают и выбегают адъютанты, сталкиваясь на пороге и грохоча подкованными сапогами по лестницам. Они несут записки и узкие ленты телеграфных сводок. Все это кладется на стол – донесения о потерях, отчеты командиров батарей, оперативные донесения начальников обороны отдельных участков. «Силы противника численностью до батальона вклинились на участке обороны между пунктами «Акут» и «Гравис». Рота майора Лефлера была вытеснена из занимаемых позиций и перегруппировывается по линии «Ерок»-«Сихари», удерживая занимаемый рубеж». «Слышу звуки боя, направление – северо-северо-восток. Жду указаний». «Нарушена связь с точкой «Куббуц», скорее всего противнику удалось отсечь ее от нашего расположения». «Направляю третью роту капитана Дюкасса с тем, чтобы усилить позиции на восточном направлении».
Штабные офицеры сейчас склонились над картами, пытаясь по этим клочкам бумаги воссоздать картину того, что происходит вокруг блиндажа. Курьеры бегут один за другим, и каждый приносит вести, как хорошие, так и плохие. Некоторые неясны, другие вовсе противоречат друг другу. Французские офицеры понимают, что проклятые, заколдованные от пуль, боши, выбитые из этих траншей два дня назад и, судя по заверениям разведки, утратившие боеспособность, вернулись, и сделали это так внезапно, что пронзили оборону на нескольких участках и теперь ведут бои в траншеях. Въедаясь все глубже с каждой минутой боя.
Сеть укреплений – как огромная паутина, растянувшаяся на многие километры. И сейчас штабные офицеры как внимательные пауки пытаются по вибрации отдельных нитей понять, где произошел разрыв. Участок прорыва выяснен, но надо определить направление основного удара. Выставить на его пути нерушимый заслон, сковать молниеносными фланговыми атаками, подготовить контр-штурмовые отряды, которые ударят безрассудным бошам в тыл. Кусая усы и мусоля карандаши, офицеры пишут, и неровные буквы прыгают по серой бумаге: «Капитану Карре выдвинутся в точку «Вария» и поддержать там оборону». «Любой ценой не дать противнику занять линию «Ерок»-«Сихари». «Саперные взвода Жуо и Лаббе направить в точку «Лан» и держать в резерве, готовыми бросить на преследование противника».
Курьеры хватают брошенные на стол записки и убегают, грохоча сапогами, от их топота дрожит потолок и качаются под потолком тревожными лунами яркие лампы. Но с каждой минутой боя донесений становится все больше. Цифры, условные обозначения, названия точек, рубежей и опорных пунктов смешиваются в один хлещущий без остановки поток. Наступающий противник не медлит, он наносит удар за ударом вглубь обороны, вбивает в нее клинья и не стоит на месте, ползет как змеиный яд по сложной сети вен. Он обходит узлы обороны, отрезает их от резервов, разбивает поодиночке, петляет, уклоняясь от окружения, бьет в спину, разрывает коммуникации и появляется там, где его не ждут.
На столах десяток телефонных аппаратов – чувствительные нервы-провода растянуты между частями и тоже передают вести, тревожные и непонятные. Офицеры хватают трубки и прижимают их к уху с отвращением, как уродливых насекомых – полированный лак наушников покрыт потом и раздражает истончившиеся слуховые нервы хриплыми криками.
- Докладываю, пули не берут!.. Какие-то доспехи, кирасы… Видимо, тяжелые саперные части!
- Рота капитана Карре в точке «Вария» противника не встретила, но по пути попала в засаду, десять нижних чинов…
- Вы что, сдохли там все?! Я уже полчаса прошу подкрепления!.. «Ерок»? К дьяволу вас и ваш «Ерок», там одни мертвецы…
- Докладываю, противник продвигается плотными порядками в… Прием! Не слышу! Теряю связь!.. Противник…
- Всем частям Марейля! Приказ! Оставаться на занимаемых… Идти на помощь слишком… Повторяю! Всем частям Марейля…
- Бога ради, у кого-то есть связь с двадцатым взводом? В последний раз мы видели его, когда…
- Линия связи двадцать-двадцать два перебита! Вся связь с…
- Никаких действий до моего приказа!.. Пойдете под трибунал!..
- Лейтенант-полковник Жерве!.. Что там у вас творится? Почему я…
Телефоны гудят ежесекундно, и нервы-провода соединяют с невидимыми людьми, которые кричат в трубку, что-то требуют, спрашивают и приказывают. Наверно, они даже не представляют, какой ад творится в штабе, где воздух из-за множества собравшихся людей застыл тяжелым грозовым фронтом, и делается все плотнее и вязче с каждой секундой. Линии на картах бегут в разные стороны, перечеркивают друг друга и кружат, испещряя ровную поверхность вязью нечитаемых знаков. Штабные офицеры двигаются отрывисто и резко, как загнанные псы, они рвут руками воротники, чтобы глотнуть немного воздуха, но здесь, под землей, воздуха уже нет, лишь растворенный в густом и тяжелом инертном газе запах растерянности.
А потом в отрывочных донесениях, рапортах и призывах о помощи появляется еще одно слово. Сперва его произносят с нервной усмешкой, презрительно кривя губы. Потом с затаенным страхом. С недоверием. И, наконец, это слово звенит в помещении штаба, вновь и вновь отражаемое надежными каменными стенами, и прыгает с языка на язык, и распространяет вокруг себя нестерпимое зловоние, так что собравшимся хочется сполоснуть рот. Но слишком поздно, от этого слова уже не укрыться, спрятавшись как от тяжелого снаряда под землей. Оно уже вокруг них. Оно покрывает карты серыми трупными пятнами. Скрежещет в телефонных трубках за хрипом помех. Трещит в мыслях, как трущиеся друг об друга кости под могильной плитой.
Мертвецы. Мертвецы наступают. Они все ближе. Их невозможно убить, потому что они уже мертвы. Дьявольское порождение германских тоттмейстеров, разлагающиеся чудовища в серой броне…
Дирк заставил себя отвлечься от подобных мыслей, как бы приятны они ни были.
- Где-то здесь должен быть их «Гочкисс», - сказал он вслух, - Будет славно, если нам удастся разобраться с ним.
- Обслуга скорее всего уже бежала, - сказал Мертвый Майор, - Но нам в любом случае предстоит это проверить.
За последние несколько минут им не попалось ни единого француза. Траншея, по которой они пробирались, еще недавно кипящая жизнью и синяя от мундиров, теперь казалась пустой и покинутой. Они словно двигались по улице мертвого города, еще хранившей следы присутствия человека, но уже навсегда обезлюдившей. Под ногами валялись вещи, рассыпанные в беспорядке. Винтовочные обоймы, нераспечатанные снарядные ящики, пуговицы, затоптанные окурки, гвозди, мотки колючей проволоки, инструменты, фуражки, солдатские кружки. Нападение застало обороняющихся врасплох, и наспех обжитые траншеи, брошенные своими новыми обитателями, были тому доказательством. Озираться не было времени, но Дирк машинально подмечал детали, сам не зная, зачем. Все эти вещи не имели никакого значения, особенно сейчас, когда каждая минута могла решить судьбу всего штурма.
Когда-то давным-давно, до службы в Чумном Легионе, и до самой войны, Дирк любил, проходя по улицам, заглядывать в невысокие окна домов. Он никогда не подглядывал за людьми, чужая жизнь его не интересовала. Куда больше ему нравились пустые комнаты, в которых никого не было. Это была его игра, странная и бессмысленная игра человека, который привык к одиночеству и пустым улицам. Комнаты попадались самые разные – обжитые, неряшливые, темные, ухоженные, полупустые, заставленные мебелью. Гостиные, кухни, спальни и приемные. Дирк никогда не останавливался у окна, смысл его игры был в том, чтоб одним взглядом охватить это принадлежащее кому-то пространство. Одна секунда чужой жизни перед глазами. Никогда больше. Так он когда-то решил. И за эту секунду, пока взгляд перепрыгивает с одного предмета на другой, бежит по трещине в штукатурке или увязает в толстом ковре, надо сделать одну и очень простую вещь. Представить, что эта комната принадлежит тебе, и что ты жил в ней с самого детства. Представить чужие, никогда прежде не виденные предметы и детали обстановки частью собственной жизни. Глупая, детская игра. Она пришла ему в голову, когда он был мальчишкой-гимназистом, но иногда самые глупые вещи, попавшие в жизнь случайно или по ошибке, как залетевший в автомобиль кусочек гравия, остаются в ней до самого конца.
