Олег Синицын - Спецхранилище
Столь дикой рвоты я не припомню с юношеских лет. Выворачивало так, будто я нахлебался заплесневелой браги. Рвало неистово, аж глаза лезли на лоб. Из груди выходил страшный крик: «У-у-уэ-э-э-э!» – а виски заламывало от боли. Желудок уже давно был пуст, но из него продолжала литься желчь. Казалось, организм мстил хозяину за многолетние издевательства над собой.
Наконец, мне удалось разогнуться и втянуть в грудь немного дымного воздуха. Стоявший рядом Гордеев выглядел сконфуженным. Ладные, до блеска начищенные ботинки полковника усеивали мутные брызги.
– Не в то горло попало? – посочувствовал он.
– Не понимаю, что со мной.
– Мне нужно идти. Флягу оставь себе. Если вдруг понадоблюсь, вот телефон.
На прощание он пихнул в мои одеревеневшие пальцы кусочек картона.
Гордеев давно ушел, а я все стоял, согнувшись в три погибели, упираясь ладонями в колени, и разглядывал землю перед собой. Мой организм больше не хотел высокоградусного пойла ни в каком виде. Даже коньяк десятилетней выдержки, который вовсе и не похож на алкоголь, скорее на мультифруктовый сок, – даже его постигнет участь отправиться не в кровь, а под ноги.
Я больше не хотел пить. Совсем.
Стоило только подумать о водке, как к горлу подступал тошнотворный ком, а виски охватывала ломота.
Пришелец что-то повредил у меня в мозгах, что-то нарушил в связях психики и физиологии. Даже если бы я очень-очень захотел, то все равно не смог бы проглотить ни грамма.
* * *В Коровьино мы вернулись далеко за полночь. Ми-8 приземлился на пустынную дорогу возле фабрики, высадил нас и поднялся в ночное небо. Я подумал, что в первую очередь должен зайти к родителям Морозова, но человек в штатском, сопровождавший нас в полете, сообщил, что «соответствующие люди» уже сделали это. Все равно надо будет завтра зайти.
Мы очень тепло попрощались с Тарасычем и Ореховым и устало разбрелись в разные стороны по темным улицам. Теперь уж не знаю, когда увидимся. Хоть мы и герои, но с этого момента герои безработные. Надо будет позвонить Гаджиеву, поинтересоваться дальнейшей судьбой. Но это завтра, завтра... Я вошел в пустую квартиру, не включая свет, в одежде повалился на диван и моментально уснул.
* * *Проснулся я от того, что солнечные лучи пробивались сквозь занавески и беззастенчиво светили в глаза сквозь закрытые веки. Я загородился от них ладонью, попытался поспать еще немного, держа руку на весу, но это оказалось невозможно. Пришлось сесть. От одежды воняло потом, во рту было сухо и гадко, в желудке пусто. Я нашел в холодильнике полулитровую банку деревенской сметаны и стал хлебать ее столовой ложкой, закусывая черствым пшеничным хлебом. Для придания завтраку атмосферы был включен телевизор.
Пощелкав пультом по восьми каналам, транслируемым местной телевышкой, я наткнулся на утреннее шоу, в котором некий астролог с лицом в бородавках горячо убеждал молоденькую ведущую о грядущем конце света:
– Сегодняшний день отмечен черным во всех астрологических календарях, ибо пришел час расплаты за совершенные грехи. Как сказано в откровении Иоанна Богослова: «И выйдет из моря Зверь с семью головами и десятью рогами; и дана ему власть над всяким коленом и народом, языком и племенем; и поклонятся ему все живущие на земле». Приход этих событий предвозвещен! Планеты выстроились в ряд. Клянусь вам, сегодня наступит апокалипсис!
– И-и-и... – озадаченно протянула ведущая, усиленно подбирая в уме удачное продолжение, – ...в некотором смысле эти слова верны, потому что выходные закончились и нас ждет длинная рабочая неделя!
Я выключил телевизор и проглотил еще ложку сметаны.
Выведав у бабушки Нюры, как найти дом ее сестры в деревне Пеньки, я отправился в путь-дорогу. Утро было солнечным, одинокие взрослые торопились на работу: кто на фабрику, кто на рейсовый автобус, идущий в город. На лицах людей отпечаталось потрясение от вчерашних суматошных событий. Многие наблюдали зарево за холмом, слышали взрывы, видели войска, проходящие по окраине поселка, и уже знали об установленном военными кордоне, запрещающем любое движение по дорогам на север. Интересно, сообщат ли в новостях о гибели мотострелкового взвода? Если да, то как преподнесут эти события обывателям? Как несчастный случай? Взрыв боеприпасов? Террористический акт? В любом случае, не стоит ждать истины. Легче соврать, чем пускаться в объяснения про пришельцев и близкий конец света.
Я вышел из Коровьина и отравился по старой бетонке в направлении деревни Пеньки. Дорога тянулась по окраине леса. Светило солнышко, легкий ветерок подгонял в спину, деревья шумели листьями и качали ветвями. Периодически я поглядывал на небо. Из головы не выходило, что где-то в космосе рядом с Землей висит огромный корабль пришельцев, называемый «матка». Висит и чего-то ждет. Чего? Я не знал. Лишь одно утешало – что мне теперь не нужно забивать этим голову.
Избушка сестры бабы Нюры стояла на дальнем краю деревни, за прудиком, поросшим камышами. Калитка была распахнута, во дворе гуляли куры. Я вошел во двор, и почти сразу мне навстречу с крыльца соскочило что-то маленькое, взлохмаченное, с радостным визгом машущее конечностями:
– Папа! Папочка! Папочка-а-а!!
Настюня бросилась мне на шею. На ней было лимонное платье с какими-то букашками. Я прижал ее к себе, поцеловал в крутой лобик.
– Фу, какой ты колючий! – засмеялась она.
Ее правое запястье перетягивал бинт.
– Что это?
– А-а, – отмахнулась она, – порезалась. Ерунда.
– Где мама?
– Вон там! – Она указала на раскрытые окна дома. – В большой комнате.
– Большую комнату в избах называют горницей.
Я поднялся на крыльцо, вошел в сени. Настюня не пожелала меня провожать. Ее радость от появления отца была огромной, но быстро забывающейся. Кудахчущее общество во дворе выглядело занятнее небритого папки, которого девочка видела не далее как вчера, хотя папке казалось, что он не видел девочку целую вечность.
Утепленная войлоком дверь горницы на осевших петлях отворилась тяжело.
– Можно? – спросил я, обращая вопрос в пространство комнат.
– Заходи, – сказала изнутри Юлька. Я слышал только голос. – Не стесняйся. Бабушка Валя отправилась в сельсовет, так что мы одни в доме.
Я прошел в горницу. Три распахнутых окна выводили во двор, в котором кудахтали куры и по которому, поднимая пыль, носилась Настюха. Юлька сидела на табурете возле крайнего окна, взгляд вроде бы следил за дочерью, но в то же время смотрел в никуда. Над ее головой висела икона с изображением Девы Марии. Эта женщина, держащая на руках младенца, взирала на меня с немым укором. Ее взгляд был чем-то похож на взгляд моей тещи.
– Ты забыл снять ботинки, – не поворачиваясь, как-то безразлично заметила Юлька.
Я обнаружил, что здоровенные протекторы из искусственного каучука пачкают грязью лоскутные половики бабушки Вали.
– Черт! Я сейчас.
– Не утруждайся.
– То есть?
Только сейчас я заметил, каким отстраненным было ее лицо. Словно кто-то умер. И этот «кто-то» – я.
– Что случилось, Юль?
– Что случилось? – переспросила она, наконец посмотрев на меня. В этом взгляде я прочел катастрофу. – Настя порезала руку. Несла стакан на кухню и задела об косяк. Стакан вдребезги, а у нее порез через все запястье. Я бросилась искать йод, но у нас в доме не было йода!
– Так это случилось у нас дома?
– Йода в доме не было, – повторила она. – И бабушка Нюра посоветовала прижечь ранку спиртом. Рану было нужно продезинфицировать, потому что нам предстояло идти очень далеко. И я полезла в буфет...
Я обессиленно накрыл ладонью глаза.
– Знаешь, что произошло, когда я достала бутылку, чтобы продезинфицировать рану твоей дочери? В бутылке оказалась вода. Вода, Валера! Только не говори опять, что это не то, о чем я думаю. Я больше ни слова не хочу слышать твоих оправданий, ни слова. Все, что ты мог объяснить, ты уже сделал, когда высасывал до дна бутылку и наливал вместо нее водопроводную воду. Это красноречивее всех слов, которые ты наговорил за наши двенадцать лет!
– Юля...
Сердито посмотрев на меня, она отрезала любое продолжение фразы.
– Весь остаток дня и все сегодняшнее утро я думала. И я приняла решение. Я от тебя ухожу. Забираю Настю и ухожу.
– Нет! – вырвалось у меня.
– Да! И никакие твои уговоры, уверения, обещания – вообще ничто в этом мире не способно меня остановить. Я не хочу, чтобы Настенька помнила из своего детства лишь то, как папа каждый вечер приходил домой на бровях. А она хорошо в этом разбирается, поверь. Какой ты пьяный, какой трезвый – в этом она разбирается, к сожалению, лучше меня. Ты станешь встречаться с ней по воскресеньям, и тогда мысль о предстоящем свидании будет держать тебя в тонусе. Но жить с тобой, ожидать, когда ты снова сорвешься, – я больше так не могу.
– Юля...
