Юрий Брайдер - Особый отдел и пепел ковчега
— Вот если бы он тебя ещё от дури излечил, — мечтательно вздохнула Людочка.
— Сие невозможно, — ответил Цимбаларь. — Это у меня свойство генетическое. Вроде как цвет кожи или разрез глаз.
— Интересный у вас разговор получается, — недовольным тоном произнёс Ваня. — Вы мне лучше вот что скажите: я эту сионистскую штуковину тоже должен целовать?
— Поцелуешь, если не хочешь вновь оказаться в собачьей будке, — сказала Людочка.
— Ну если только на твоей груди. — Ваня сунул любопытный нос в вырез её кофточки, но, получив толчок плечом, тут же отлетел на противоположный край сиденья.
— Первым делом заедем к Кондакову, — сказал Цимбаларь. — Порадуем старика. Он, бедняга, по Ване просто испереживался.
— Заедем, — согласилась Людочка, забавляясь с амулетом, как с любимой игрушкой. — Но сначала заскочим на минутку в отдел. Там у меня остались весьма важные документы. Хочу показать их Петру Фомичу.
Возле дежурки, за стеклом которой похабно ухмылялся майор Свешников, Цимбаларь задержался.
— Чего скалишься, как крокодил на инкубаторских цыплят? — недружелюбно поинтересовался он.
— Я не скалюсь, а улыбаюсь. — Ухмылка Свешникова стала ещё шире. — И не тебе, охламону, а юной барышне.
Людочка, собиравшаяся проскочить мимо дежурки незамеченной, тоже остановилась. Амулет, напоминавший предназначенную для вампира серебряную пулю, маятником качался на её груди. Поведя в сторону Свешникова презрительным взором, она обронила:
— Прежде чем улыбаться барышням, которые, между прочим, вам в дочки годятся, не мешало бы сначала побывать на приёме у стоматолога.
Ухмылка Свешникова, считавшаяся неотразимой, как взгляд удава, превратилась в кислую гримасу, а Цимбаларь с довольным видом воскликнул:
— Смотри-ка, действует! Похоже, не обманул нас старый хрыч. Качественный товар всучил...
Впрочем, его веселье длилось недолго. Оперативная сводка, с которой не преминул ознакомиться Цимбаларь, вновь сообщала о подвигах киллера, прозванного газетчиками Окулистом.
В течение нескольких часов он совершил целую серию преступлений. Его жертвами последовательно стали криминальный авторитет Шрубко вкупе с двумя телохранителями, патрульный милиционер и охранник рынка.
И если первое убийство имело явно заказной характер, то милиционер и охранник просто подвернулись под горячую руку. Тем не менее на долю каждого из них достался контрольный выстрел в правый глаз.
— Выпендривается, сука, — пробормотал Цимбаларь.
Кондакова они застали не в палате, а в больничной столовке, где в свободное от приёма пищи время ходячие пациенты смотрели телевизионные передачи, играли в шашки-шахматы и предавались ожесточённым политическим спорам.
Именно по полемическому задору выздоравливающих можно было легко отличить от тяжелобольных. Тех волновали не мировые проблемы и не судьбы страны, а исключительно состояние собственной пищеварительной и мочевыводящей системы.
Кондаков, слегка осунувшийся, но по-прежнему энергичный, играл с каким-то недорослем в «Чапаева», то есть щелчками посылал свои шашки в стан врага, дабы нанести ему невосполнимые потери.
Увидев входящих коллег, насильно облачённых в белые халаты, он вскочил и распростёр объятия.
— Ну слава те господи! Все живы... А говорили, что бандитская собака откусила Ване половину задницы.
— Нет, это я ей полхвоста откусил, — возразил разобиженный Ваня. — Кстати, какому такому господу ты сейчас возносил хвалу?
— Обыкновенному... — Несколько озадаченный Кондаков опустил руки. — Иисусу Христу... А что такое? Опять антирелигиозной компанией запахло?
— Нет, дело в другом. Просто мы приняли иудейскую веру и с сегодняшнего дня должны славить исключительно бога Яхве. Перед сном и рано утром.
— Ты, случайно, не свихнулся? — Кондаков подозрительно прищурился. — С некоторыми заложниками такое случается.
— Я в сто раз здоровее тебя! — Ваня с вызывающим видом подбоченился. — Лучше глянь, что висит на шее у нашей красавицы.
Напялив очки, Кондаков стал рассматривать амулет, конфессиональная принадлежность которого не вызывала сомнений.
— Семисвечники, шестиконечные звёзды, — бормотал он. — Ну это понятно. А как же вы...
— Не беспокойтесь, Пётр Фомич, — прервала его Людочка. — Обрезание мы не делали, в микву[1] не окунались и ни единого слова Торы до сих пор не выучили. Ваня, как всегда, преувеличивает... Зато вещь, которую вы сейчас созерцаете, действительно является иудейским амулетом — мезузой.
— Медузой? — не расслышал Кондаков.
— Нет, мезузой. — Людочка заправила амулет под кофточку. — По-нашему оберег. Она должна защитить нас от зловредного влияния бетила.
— Кое-кому эта медуза-мезуза уже помогла, — сообщил Цимбаларь, доигрывающий за Кондакова партию в «Чапаева». — Теперь будем носить её по очереди.
— Петру Фомичу мезуза пока без надобности, — сказала Людочка. — На тот срок, что он остаётся в больнице, ему ничего не грозит.
— Кроме заражения СПИДом при переливании крови, — ляпнул Ваня, так и не простивший коллеге его шуточку насчёт собаки.
— Давайте зайдем в палату, — предложила Людочка. — Хочу обсудить с вами кое-какие идеи, недавно возникшие у меня. Мнение Петра Фомича важно в особенности.
В палате была только одна койка и один стул, поэтому Ване, отказавшемуся присесть на больничное судно, пришлось разместиться на тумбочке.
Цимбаларь, заметив в Людочкиных руках томик избранных произведений поэта Уздечкина, поинтересовался:
— Так это, значит, и есть твои важные документы?
— Вот именно! — ответила Людочка, оживлённая как никогда. — И сейчас вы все в этом убедитесь... Прошлой ночью мне что-то не спалось, и я вновь перелистала эту книгу. Больше всего меня заинтересовали лирические стихи.
— Ничего удивительного, — ехидно усмехнулся Цимбаларь, но под строгим взглядом товарищей сразу приумолк.
— Скажу прямо, творчество Уздечкина заинтересовало меня не как ценительницу истинной поэзии, тем более что ею там и не пахнет, а как криминалиста-аналитика, — продолжала Людочка. — Сразу бросалось в глаза, что стихи, посвящённые некой Сонечке, которую мы прежде отождествляли с Софьей Валериановной Уздечкиной, резко выделяются на фоне остальных произведений, очень и очень серых. В них ощущалась искренность, душевный подъем, истинное чувство. Если учесть, что эти стихи были написаны в последние годы жизни поэта, невольно напрашивался вопрос: что стало причиной столь позднего творческого взлета? Неужто Уздечкина вдохновляла жена? Пётр Фомич, вы здесь единственный, кто лично знался с этой особой. Каково ваше мнение?
Кондаков сказал, как отрезал:
— Не в моих правилах оговаривать женщин, но такой мегере не стихи следовало бы посвящать, а судебные иски на раздел имущества и жилплощади.
— Что думают остальные? — Людочка перевела взгляд с Цимбаларя на Ванечку.
— По отзывам людей, знающих Софью Валериановну Уздечкину, это просто змея подколодная, — сообщил первый.
Второй присоединился к общему мнению:
— Если мамочка хоть чем-то похожа на дочку, то это просто с ума сойти!
— Тогда я спрашиваю вас как мужчин: могли ли у Уздечкина на старости лет возникнуть столь сильные чувства к мегере и змее подколодной? Ведь прежде он лирическими стихами вообще не баловался... Неужели причиной тому лишь страх перед деспотическим характером жены? Не поверю... Послушайте сами. Стихотворение называется «Воздаяние» и посвящено, естественно, Сонечке. — Людочка открыла книгу на заложенной странице и продекламировала:
Утерян счёт несчастий и разлук.
Болит, болит седая голова.
Но в возмещенье долгих горьких мук
Мне юная красавица дана.
— Мало ли что рифмоплёту может привидеться! — фыркнул Ваня. — Особенно с перепоя. Накорябал стишок и скорее в редакцию за гонораром. А посвящение автоматом поставил.
— Тут ты не прав, — возразила Людочка. — Когда Пушкин писал: «Я помню чудное мгновение, передо мной явилась ты... » — он имел в виду именно Анну Керн, а не какую-то отвлечённую фантазию. В стихотворении Уздечкина речь тоже идет не о метафорическом образе и уж тем более не о мегероподобной Софье Валериановне, а о вполне конкретной девушке... Послушайте ещё. В стихотворении «Очарование» практически нарисован её словесный портрет.
Кареокая и курносая,
На полвека меня моложе,
Ты однажды впорхнула птичкой,
И с тех пор любовь душу тревожит.
— Да, на Софью Валериановну это совсем не похоже, — согласился Кондаков. — У неё нос как вороний клюв, а глаза как бельма. Тем более возраст... Ну что же, твоя мысль нам понятна. Последние стихи Уздечкина посвящались не жене, а какой-то другой Софье, с которой он завёл шуры-муры. И что из этого следует? Только то, что поэтам свойственно увлекаться женской красотой.
