Андрей Годар - Под тенью Феникса
Подъехали к дому – обычный дом, безо всякой охраны на первый взгляд. Местный, что был с нами, предупреждает, чтобы держались чуть сзади и в стороне, а то может и выстрелить сгоряча. Делаем, как он говорит. Мужик стучит – нет ответа. Кричит: «Свои, открывай!». За дверью долгое время тихо, потом шорох, мычание, щёлканье. Появляется нечёсаный бородатый парень с автоматом. Оружие держит не наперевес, просто в руке. Но, видя нас, поднимает ствол. Проводник начинает ему быстро объяснять, что: «Эти люди только хотят поговорить, они предлагают мир, предлагают нам помогать». Он слушает, долго смотрит на нас своими стеклянными глазами, потом опускает автомат и говорит: «Лютый». Не сразу понимаю, что он представился, делаю шаг вперёд, называю себя. Стоим молча ещё какое-то время, Лютый то ли изучает нас, то ли думает, что дальше делать, то ли вообще залип нафиг. Ну, я тоже смотрю на него, замечаю капли крови на рубашке спереди, нездоровый цвет лица. Потом он оживает, говорит: «Идём», и шагает в дом, мы за ним, группой из пяти человек. Проводники хотели остаться снаружи, но мы их выталкиваем вперёд, они не особенно сопротивляются.
Внутри дома не очень чисто, но предметов совсем немного, ничего похожего на россыпи, которые мы видели по всему поселку. Проходим в большую комнату с печью, там сразу бросаются в глаза пассатижи на столе, капли крови вокруг, и стена, сплошь увешанная детскими мягкими игрушками. Внизу у стены – всякие детские машинки, их поменьше. Лютый обернулся, увидел наших проводников и начал, заметно заводясь, спрашивать чего они сюда припёрлись, мы их выгородили. Сказали, ничего такого сверхсекретного говорить не будем, наоборот стремимся к дружбе и взаимопониманию во всем.
Потом пошёл обычный разговор – представил нас, рассказал, кто такие и к чему идём, расслабил этого Лютого, насколько мог, трёпом, дал почитать союзный устав. Он попросил зачитать вслух: видимо, сам читать не умел. Пока слушал, кривился, на середине текста прервал, спросил, есть ли у кого водка. У нас, естественно не было. Потом кто-то обратил внимание на то, что Лютый пару раз поглаживал щеку, предложил ему обезболивающего, чтобы зуб успокоить. Тот сразу наотрез отказался, но вскоре передумал – сам вытряхнул таблетку из банки и выпил. Ну, мы ему эту банку тут же и подарили в знак добрых намерений. Он сразу повеселел, раздобрел, много благодарил. Оказывается, пассатижами он сам себе зуб вырвал, ибо болело страшно. Когда спросили, почему других не попросил помочь – только махнул рукой, сказал: «Самому надёжнее».
Дочитали устав, Лютый пообещал подумать. Я вижу, что у него настроение улучшилось, начинаю издалека вопросы задавать – а как дела в регионе, что происходит, может, о соседях чего слышали. А он прямо так сходу и заявляет, что два соседних посёлка они же и вырезали недавно. Мол, были старые контры уже много лет как, кто-то когда-то сказал что у него корову украли… Или что-то подобное, точно и сам Лютый не знал, зато все знали, что соседи – враги. И вот, говорит он, настало время поквитаться за всё, показать, кто здесь сила. «И к тому же, – добавил, – они делиться не хотели. Вырастили намного больше нас и отказались помочь».
Ну, у всех нас, конечно, лёгкий шок, но виду не подаём. Слушаем все эти бравые истории про уничтожение охамевших и зарвавшихся соседей, про захват всего, что у них было, чтобы даже мёртвые знали, что делиться нужно, особенно с теми, кто сильнее. Про то, как хорошо, что мы приехали, потому, что с припасами плохо, а поблизости больше никого не осталось. Что вместе мы сможем больших дел натворить; протрясти всех, кто драться не умеет и не любит, а любит утаивать и копить. А игрушки, что на стене висели, у него вроде коллекции были. Говорит: «Люблю это дело, у самого в детстве не было, так хоть сейчас вот насмотрюсь». «Красиво», – говорит. А я слушаю это и стараюсь не думать, что произошло с детьми, которые с этими мишками-зайчиками играли ещё недавно. Спросил, перепало ли что-нибудь местным детям. Лютый ответил, что детей у них очень мало, женщины плохо рожают и чаще всего малыши умирают. А ещё сказал, что нужны новые женщины и медикаменты, и потому необходимо как можно скорее устраивать новые рейды.
На вопрос о том, как здесь решают проблему с кочующими налётчиками, он ответил, что раньше их соседи гоняли, но теперь, ничего не поделаешь, придётся самим заниматься. Я даже не стал уточнять, каким образом они взяли поселок, охраняемый опытным отрядом. Понятное дело, что какой-нибудь подлостью.
В общем, стали мы собираться назад: ни на какие подарки в знак будущего сотрудничества не намекаем, а Лютый и не предлагает, только талдычит, как хорошо, что мы познакомились, какие большие дела нас ждут, как ему хочется посетить наш Лагерь, только ехать не на чем, но если мы подвезём… В общем, кое-как любезно отвечая, залезаем в автобус, отъезжаем, спины обжигают настороженные взгляды селян с ружьями.
Отъехали совсем недалеко, может с километр… И я приказал остановиться. Просто зубами скрипеть хотелось от всего, что я сегодня увидел и услышал. Смотрю на пацанов – они тоже сами не свои, таращатся на меня вопросительно, а я и что им сказать не знаю толком. По совести вроде понятно, что в такой ситуации нужно делать, по уму – не очень. По инструкциям так и вовсе непонятно… То ли селяне, то ли налётчики – хрен просечёшь.
В общем, я, как командир, принял решение разворачивать автобус и готовиться к бою. Нельзя, чтобы такая погань на нашей земле творилась. И по инструкции такой поступок более правилен – если нужно, на трибунале сам себя защищать буду, я…»
– Какое решение было принято? Что вы сделали? – прозвучал бесстрастный голос за кадром.
– Я приказал атаковать посёлок… Используя элемент неожиданности, что покрывало незнание местности и отсутствие чёткого плана операции, – Ерш говорил почти так же спокойно, как и вопрошающий.
– Как отряд воспринял ваш приказ?
– Отряд беспрекословно выполнил этот приказ. Я уверен, что бойцы сделали это с радостью и облегчением. Да, абсолютно уверен.
– Каковы результаты операции?
– Результаты операции превосходны. Вооружённые силы противника полностью уничтожены. Командование в лице старшака уничтожено лично мной. Потерь среди небоеспособного населения нет. Всё найденное оружие конфисковано.
– К боеспособному населению вы отнесли…
– Тех, кто нас атаковал. И прочих, кто мог управляться с оружием.
Ерш выражался подчёркнуто формально, что, в общем-то, было необычно. Таким образом, он отстранялся от общечеловеческой оценки всего произошедшего. Кажется, он нашёл полное утешение и оправдание в том, что считал свой приказ абсолютно верным с точки зрения Инструкции. И пришёл он к этому выводу совсем недавно.
– И какой ты видишь жизнь посёлка после уничтожения всех мужчин?
– Я не знаю. Откровенно говоря, думать об этом – не моя задача. Я воин, и я сделал то, что должен был сделать в этой ситуации. Я ни в чём не сомневаюсь и ни о чём не сожалею. Как я уже сказал, готов отвечать за это лично.
Я смотрел в его спокойное честное лицо, и не видел на нём никакого воодушевления, никаких эмоций. Этот человек не наслаждался тем, что расстрелял всех мужчин посёлка, что обрёк их отцов, жён и детей на крайне туманное будущее. Он сделал то, что считал нужным, несмотря на сомнения и, может быть, угрызения совести. Им можно было залюбоваться – само воплощение исполнительности, решительности и уверенности. Томми выключил камеру и зачерпнул полную горсть семечек:
– Ну? И что ты думаешь по этому поводу?
– Думаю, что Ерш поступил правильно. Действительно, эти люди, являлись налётчиками и нашим противником. Врагами всего нашего дела. Вот только…
– Ага, «вот только». Не так просто оказалось. Незадачка вышла с людьми.
– Лес рубят – щепки летят, Томми, – говорю я, и задней мыслью осуждаю безграничный цинизм этих слов. Но есть стойкое ощущение того, что один из нас сейчас, в этой комнате, должен говорить подобные вещи.
– Даже если закрыть глаза на то, что среди расстрелянных легко могли оказаться и вполне миролюбивые люди. Да наверняка, они там и были. Но есть ещё остальные, которые теперь… вообще непонятно что с ними будет. Мы для них – палачи. Даже если мы возьмём под свою опеку выживших, они будут спать и видеть, как бы намотать наши кишки на вилы, и кто их за это осудит?
– Женщины и старики против опытных бойцов. Это не может быть угрозой.
– Они воспитывают детей. Они общаются с другими людьми… точнее, будут иметь возможность делать это. И ты забываешь о том, что они сами – часть того, что случилось. Может быть, не убивали, но совершенно спокойно пользовались плодами истреблений. Не возмущаясь, не сомневаясь и не отвергая. Было бы большой ошибкой видеть в них страдальцев, ставших жертвами обстоятельств.
– Подожди, я не улавливаю, к чему именно ты клонишь…
