Андрей Лестер - Москва 2066. Сектор
Пакет из коричневой бумаги, так называемый manila envelope, мне передали экспедиторы, приехавшие из Сектора за продуктами. В нем были два чистых листа бумаги формата А4, сложенных вдвое, и с десяток черно-белых фотографий, отпечатанных на дешевой фотобумаге и не глянцованных. Тот, кто посылал мне фотографии, очевидно торопился. Обратного адреса и подписи не было.
На снимках была моя Катя, по какому-то дикому недоразумению (это не было новостью для меня) превратившаяся в Секторе в эстрадную певичку, дешевую, но очень популярную.
На первом она сияла во всей славе Катьки-мегавспышки: микрофон в руках, голая грудь, эстрадный костюм, состоявший из трусиков в блестках и розовых тапочках без каблука. На втором она, с каким-то мученическим выражением лица, уже в халате, сидела в больничном кресле, у которого была ножка, как у вазочки для мороженого. Рядом стояли какие-то медицинские работники: один с тетрадкой и ручкой в руках, другой с блестящим медицинским инструментом непонятного назначения.
На третьем Катя, стриженная под машинку, лежала на операционном столе.
Далее следовали снимки ряда последовательных медицинских операций с омерзительными деталями надругательства над телом моей дочери. Я много чего повидал, я таскал за волосы отрубленные головы, но руки мои ослабели и дрожали, когда я добрался до шестого снимка. А дальше было хуже: крупный план глубоких надрезов и вшиваемого в них мужского члена вызвал у меня приступ головокружения и рвоты.
На последней фотографии то, что осталось от Кати, сидело на инвалидной коляске, рядом с которой позировал человек, одетый с извращенным лоском работника шоу-бизнеса. Поза и улыбка этого человека как бы приглашали полюбоваться на содеянное. На лице человека был болезненный восторг эксгибициониста и надменное ожидание денег и славы. Вероятно, это был продюсер.
Через десять минут я уже собирался в Сектор.
Встретиться с теми, кто сделал это, и найти тех, кто прислал мне пакет, было моим личным делом. Делом, которое не касалось на Земле абсолютно никого. Поэтому под надуманным предлогом всем нашим ребятам я дал приказ покинуть территорию Сектора и не входить в него как минимум десять дней. Анжеле и Хабарову сказал, что еду на Север проверить, приходили ли в порт новые корабли, Лену заставил переехать к тем из ее друзей, которые дальше всех жили от ее дома, а Анжелу перевез к людям, у которых она не жила раньше никогда.
Первым я нашел продюсера, узнал у него адреса врачей и перерезал ему горло.
Тот, кто выманивал меня в Сектор, был уверен, что я приду.
В клинике трансплантаций меня поджидало человек восемь бойцов. Бура среди них не было.
Это была тяжелая, жестокая работа на пределе моих возможностей, и я только частично выполнил задачу. Я уничтожил двух врачей и нескольких бойцов, но не сумел выяснить один мучавший меня вопрос. Чья это была идея – изуродовать Катю? Были ли это сделано насильно теми же, кто убил Сашу Попова, или Катя и сама была не прочь, а они только подтолкнули?
И если верно последнее, то как сильно должна была она меня ненавидеть.
Сейчас, когда маленький мир моего тела стал огромным миром боли, мне приходит в голову, что…
Не то чтобы Бога не было. Даже наоборот. Мне кажется, что их два. И второй тоже Бог, а не дьявол. Дьявола-то точно нет. Дьявол это человек.
Да, Богов два. Не меньше. Во всяком случае, я за свою жизнь имел дело с двумя.
Один – это бог моей боли, бог трехлетней Кати, гуляющей в парке с Региной с пластилином под ногтями, и бог человеческой крови, которой я, Игорь Адамов, несколько дней назад залил коридоры клиники пластической хирургии.
Этот бог всегда молчал. Молчит он и теперь.
Другой – бог Большого Ответа. Он начал разговор. Но поняли ли мы его? Должны ли мы отвечать? И как?
Будут ли еще реплики с Его стороны?
…Греки были ближе к истине, когда считали, что богов много и каждый отвечает за что-то свое. А тот, Большой и Непознаваемый Бог евреев, Бог Отец, Бог Единства и все такое, он ни за что не отвечает, ему ни до чего нет дела. Он занят тем, что стережет Вечность, то есть себя самого, как и я пять последних лет был занят тем, что стерег Анжелу и воображаемое будущее человечества, и мне не было никакого дела до моей дочери.
…Анжела никогда не говорила о Боге, но только рядом с ней я понимал…
…Под окном дерганые подростки танцуют хип-хоп. Бедные неуклюжие мальчики! Видели бы вы, как ловко это делают пацаны в Тихой Москве!
Леша
В подъезде стояла жуткая вонь – пахло гнилью, мочой и еще чем-то незнакомым, отдаленно напомнившим Леше запах внутри теплиц, если их долго не проветривать.
Было темно, на ступеньках под ноги то и дело попадались шуршащие пакеты, осколки стекла и какие-то склизкие очистки.
– А почему вы не включите свет? – спросил Леша между вторым и третьим этажами.
Язык остановился, держась свободной рукой за перила и сипло дыша.
– Потому что… мы экономим, – ответил он, и Леше показалось, что вопрос почему-то разозлил ряженого.
У входа в подъезд язык вкрадчивым голосом, слегка приглушаемым костюмом, объяснил Леше, что в Секторе, к сожалению, небезопасно «шнырять ночью по панелям», и лучше они поднимутся к нему в квартиру, позвонят в гостиницу для командированных, найдут Лешиного папу и подождут его в доме.
Они поднялись на четвертый этаж, где язык открыл ключами несколько замков тяжелой металлической двери, за которой, к большому удивлению Леши, оказалась еще одна дверь, деревянная, причем тоже запертая на два замка.
Войдя, переодетый зачем-то снова запер все замки.
Через абсолютно темный коридор они на ощупь прошли в комнату, в которой было немного светлее, угадывались очертания предметов, так как в окно попадал далекий тусклый свет из окон дома напротив. Язык чиркнул спичкой и зажег толстую свечу в узорном керамическом подсвечнике. Тень хозяина квартиры упала на стену, сломалась в углу между стеной и потолком и поползла к торчавшему из середины потолка голому крюку без лампочки. Язык выпрямился, и тень отскочила от крюка, закачавшись на стене в такт дрожанию пламени свечи.
– Ты не боишься? – спросил он.
– Нет, – ответил Леша, который уже начинал немного бояться.
Это было странное чувство, Леше не доводилось ранее испытывать страх в незнакомых помещениях или при общении со взрослыми.
– Правильно, здесь ты реально в сейфе, то есть, в безопасности.
Язык, кряхтя, вылез из поролонового костюма. Внутри оказался сильно пахнущий потом худой и сутулый человек с извилистым безвольным ртом. На нем был тонкий рваный свитер, а под свитером, который человек тоже снял, оказалась красная майка с надписью «Спортивное паломничество 2066».
Глаза человека, насколько можно было разглядеть при свете свечи, были злыми и трусливыми, хотя он и пытался придать своему лицу ласковое выражение, чтобы успокоить и приободрить Лешу.
– Сейчас сделаем небольшой инлайтмент, – сказал человек, хихикнув, и зажег еще несколько свечей, расставленных по комнате в консервных банках и грязных блюдцах. – Кушать не хочешь?
– Нет, – ответил Леша. – Я хочу к своему папе.
– Хорошо, хорошо, только не переживай, я сейчас позвоню, разыщу его, а ты пока посиди здесь. А потом уже поштевкаем, то есть поедим.
Человек вышел, и Леша услышал, как в двери комнаты щелкает закрываемый снаружи замок. Лешу зачем-то заперли. Он огляделся все еще довольно спокойно, но при этом вспомнил почему-то старый фильм про Буратино с неприятно фальшивым мальчиком в главной роли. В Секторе, конечно, все должно быть странным, но что-то в этой квартире было слишком странным даже для Сектора. Не оказаться бы в положении того неприятного мальчика с длинным носом на резиночке.
Леша обошел комнату. В ней было очень много книг – в шкафах, на полках и просто беспорядочно сложенных кривыми стопками на полу. В углу и на холодильнике, не включенном в розетку, лежали кипы газет и журналов. На кровати, покрытой одеялом без пододеяльника, валялись листы бумаги с какими-то беспорядочными надписями карандашом.
На стене над кроватью висела большая цветная фотография очень хорошего качества, на которой улыбались безвольными улыбками наглые сытые лица нескольких мужчин. За их спинами на стене было растянуто полотнище, покрытое стилизованными изображениями наушников, под каждым из которых располагались слова «Радиостанция «Московский ревербератор». Наверху стояла дата: 2011. В одном из мужчин Леша узнал хозяина квартиры. Рядом висела черно-белая фотография качеством похуже, вероятно сделанная уже после Потепления, на которой похудевшего хозяина обнимал за плечи широкий человек с узким лбом и поломанным носом.
Слева от кровати, на письменном столе, стояла большая пишущая машинка с приделанной сбоку блестящей металлической пластиной, на которой было выгравировано «Гомеру от Ахиллеса». В машинку был вставлен наполовину заполненный лист бумаги. Леша взял свечку, торчавшую из консервной банки, поднес ее к листу и прочел: «Глава 9. Постцифровая братва окончательно переходит под начало Ахиллеса (Блогера Бледного). Философия милосердия и справедливости, определяемая просто и емко словом “понятия”, приносит первые плоды».
