Евгений Шалашов - Слово наемника
Сколько их, человек сорок? Ерунда! Главное, чтобы цеп выдержал! Сколько смогу убить — убью!
Так вот я и дошел до Надвратной башни. Около закрытых ворот стояло с десяток стражников.
— Н-ну! Что стоим? — сказал я неласково, выискивая глазами тех, кого надо «валить» в первую очередь. — Ворота открывайте!
— Сдавайся! — храбро выкрикнул один из городских ополченцев, уставя в меня алебарду.
— Ворота откроете, останетесь живы, — хмуро сказал я, поигрывая цепом. — Парни, вы меня знаете… Н-ну? Почему ответа не слышу?
— Знаем, — мрачно отозвались латники.
— Сдавайся! — снова выкрикнул храбрец.
Я глянул на ретивого служаку и хмыкнул:
— Дайте придурку по шее, пока я сам ему не дал…
— Да я… — начал было храбрец, но не закончил…
Стоящий рядом латник перехватил его оружие и направил в землю, а другой треснул по каске так, что железо зазвенело.
— Э, а вы чего? — в растерянности проговорил храбрец.
— Тебе что — жить надоело? Это — Артакс! — назидательно сообщил ему товарищ.
— И что? — не понял парень.
— А то, что он от тебя мокрое место оставит, да еще и от нас за компанию, — бросил ему один из стражников и пошел к барабану, на который наматывались цепи подъемного моста.
— Чего стоите? Помогайте… — кивнул я остальным.
Латники, переглянувшись, пошли выполнять команду. Храбрец (явно из новичков и, скорее всего, из крестьян), похлопал глазами, а потом побежал к товарищам.
Через пару минут поднялась решетка, а через три опустился подъемный мост.
— Спасибо! — поблагодарил я стражников и пошел к выходу. Уже в воротах обернулся и сказал: — Парни, когда я выйду, можете снова все поднять. А Лабстерману скажите, что никто тут не проходил.
Прикидывая — а не захватить ли мне что-нибудь из оружия стражи — решил, что не стоит. Вычтут из их жалованья… А парни сделали для меня доброе дело.
Вскинув на плечо орудие для обмолота, я бодро зашагал по дороге, делая вид, что я тут так, погулять вышел. А за спиной раздались лязг поднимаемых ворот и звон цепей…
Смешно! Идиотский план (вернее, отсутствие оного!) сработал…
Я шагал, отчаянно надеясь, что сумею отойти от стен Ульбурга как можно дальше. Нужно миновать пепелище, бывшее некогда пригородом (я же его и приказал сжечь!), а потом дорога пойдет по лесу. Даже если вышлют конных (кавалерии в городе нет, а бюргеры — скверные наездники), все равно — в лесу можно не опасаться погони.
Пепелище прошел, на дорогу вышел. И как дальше? До оговоренной встречи с разбойничками время у меня еще есть. Даже если идти пешком, за неделю дойду. Вот только как идти без еды и без денег, в лохмотьях? Можно, конечно, снова «побыть» нищим бродягой, пособирать милостыню. Как-нибудь осилю дорогу. Но тут в голову пришла интересная идея — где-то неподалеку должна быть ферма, унаследованная Утой и ее сестрами. А как туда добраться, «майн либер фрау» мне рассказывала. Почему бы не поговорить с дамами?
Отыскать ферму труда не составило. За живой изгородью — огородик и дом. Такие дома строили лет пятьсот назад. Не фахверковый,[8] а из настоящего камня. Вместо окон — дыры, через которые неохотно выходит дым и куда не заглядывает солнце…
В тысяча втором году от воцарения Спартака Первого пресекся род Спартиотов. И, как водится, началась борьба за власть. Вначале — между близкими и дальними родственниками, потом между потомками тех, кого первый император помиловал. Родственники перебили друг друга быстро, и уже никто и не помнил, чей потомок рвется сейчас к имперской короне и какое он имеет на нее право.
Солдаты возводили на престол своих командиров, а потом их убивали. Имперские наместники объявляли себя императорами, но и их убивали. Ну а потом (как водится!) империя рухнула! Одни центурионы становились герцогами, другие — королями и начинали воевать друг с другом. Разрушались старые города и возводились новые. Бывшие колоны обращали в рабов имперскую знать, а те отчаянно сопротивлялись. Армии дезертировали, а солдаты превращались в воров и убийц. Везде царил хаос! Множество мелких и крупных разбойничьих отрядов сновали туда-сюда, грабя и уничтожая все на своем пути.
Все на свете кончается. Закончились и смутные времена, длившиеся почти сто лет. Слабые и малодушные правители исчезали, а на их место пришли имевшие твердую волю и жесткую руку. Определились границы королевств и империй, новые города пытались организовать свою жизнь на манер эллинских полисов.
Крестьянам, которым повезло выжить и зацепиться за кусочек земли, приходилось творить чудеса — пахать землю, растить детей, строить дома, похожие на крепости! Вначале жили общинами, помогая друг другу в бедах и каждодневных трудах, но скоро пришлось дробить земли и обустраиваться так, как могли.
Почти сто лет селянин пахал землю, держа одну руку на рукоятке плуга, а другую — на топорище, живя в постоянной оглядке и страхе.
Когда появились новые государства, показавшие свою силу, крестьяне с радостью расставались со свободой взамен на право жить и растить детей!
Шло время. Кто-то становился сервом, навечно привязанным к своей земле, за которую он должен отдавать сеньору марьяж и талью, менморт и девственность невесты в первую брачную ночь. Кто-то учился ремеслу и шел в город.
Но еще оставались дома, напоминавшие крепости, где обитали лишь самые свободолюбивые и упрямые.
Дверь оказалась открыта, а Эльза и Гертруда квасили капусту. Одна орудовала сечкой, а вторая — толкушкой.
Я ожидал испуганных криков, воплей. Но, странное дело… Сестры, кивнув мне, отложили в сторону «орудия труда» и стали наводить порядок на столе.
Не зная, с чего начать разговор, я задал дурацкий вопрос:
— А разве капусту квасят зимой?
— Ей все равно, когда ее квасить, — слегка улыбнулась Эльза. — Лишь бы кочаны были свежие. Осенью было слишком много работы. Приходится наверстывать. Хотите есть?
Гертруда, толкнув сестру в плечо, сказала:
— Эльза, не задавай дурацких вопросов. Конечно, Юджин хочет есть.
От удивления я даже не обратил внимания, что меня назвали по имени. Впрочем, почему бы нет? Пусть будет Юджин.
Меня усадили на табурет, вырубленный из пенька, за стол — огромная столешница на трех чурбаках. Кажется, мебель делали в то же время, когда строился дом. Все громоздкое, неподъемное, но — надежное.
Жилье состояло из одной комнаты. В углу — огромный очаг, сложенный из дикого камня, накрыт решеткой. Трубы не было, а дым не спешил уходить в крошечные окна. Полка с кастрюлями и прочей посудой. Ларь для продуктов.
У очага висел шест с нанизанными на него хлебцами. Мне почему-то всегда нравились черствые ржаные хлебцы, считающиеся крестьянской пищей. Помнится, в замке я украдкой таскал их в свою комнату, доводя до белого каления прислугу, выметающую крошки из моей постели…
— Ешьте, — сказала Гертруда, поставив передо мной миску с аппетитно пахнущим варевом. Вытерев фартуком ложку, протянула мне.
Суп с клецками, заправленный жареным луком, был очень вкусен! Пока я ел, сестры сидели передо мной и молчали. Гертруда просто смотрела, а Эльза прятала глаза. Когда я доел, старшая сестра поднялась, поставила передо мной кружку с молоком и выложила один хрустящий хлебец.
— Спасибо, — поблагодарил я.
Молоко было козьим. Я его терпеть не могу, но в этот раз пил, наслаждаясь вкусом.
— Молоко нам приносит сосед, а за это мы отдаем ему ботву от репы, — похвасталась Гертруда.
— Молодцы, — похвалил я сестер и спросил: — Ферма, как я вижу, не очень пострадала?
— Капусту на грядках не тронули, а все остальное было в подвале. Слава Богу, у Дитмара хватило ума спрятать урожай подальше. А что у нас брать? — пожала плечами Гертруда. — Ну сами видите.
— Вижу, — согласился я. Не стал ходить вокруг да около и прямо спросил: — Гертруда, кто убил Уту? Ты же была в ту ночь в ее доме.
— Откуда вы знаете? — встрепенулась женщина.
— Ута сказала, что Эльза теперь живет на ферме, а ты по-прежнему вместе с ней. Так кто это был? Лабстерман? Или — тот, мордастый, с носом курносым? Ну новый капитан стражи? Кто?
— Это был Эдуард, — глухо ответила Гертруда.
— Что? — оторопел я. — Эдди?
— Он самый, — вздохнула Гертруда. Из ее глаз закапали слезы: — Мы с вами пригрели змею.
Тут Гертруда зарыдала взахлеб. Эльза кинулась к бочонку с водой, налила кружку.
— Пей!
Глиняная кружка стучала по зубам, вода потекла мимо. Я обнял женщину за плечи, придерживая ее, а Эльза, хоть и с трудом, но сумела напоить сестру.
Когда Гертруда немного пришла в себя, она рассказала:
— В ту ночь я спала в своей комнате, на чердаке. Она расположена над нашим лучшим номером. Ну над тем, в котором вы жили, — зачем-то уточнила Гертруда. — Он самый дорогой, поэтому часто пустует. Клиентов по-прежнему мало… Не знаю почему, но в ту ночь Ута решила принять Эдди не в своей спальне, а в этом номере. Думаю, так хотел Эдди. Я знала, что Ута стала любовницей мальчика. Я, конечно, попыталась сделать ей замечание, но что толку? Сестра — хозяйка в своем доме и имеет право вести себя так, как ей заблагорассудится. Я проснулась от того, что Август открыл дверь. Услышала голоса. Ваш и других людей. Очень обрадовалась, что вы живы. Я знала, что вы не способны убить женщину («А было такое желание, было», — не стал я врать самому себе), но испугалась за Эдди. Все-таки я привязалась к мальчику.
