Александр Щёголев - Сумерки
Я перестал его слушать. Мне уже давно было тоскливо. О деле разговор не получился, и сейчас мы, очевидно, приступим к подсчету семи чудес света. Осторожная сволочь! Трачу с ним время. Хотя, все равно делать нечего… Я предположил:
— Если они мутанты, то должны быть уродами, да? Монстрами? Но тогда бы их всех быстренько повыловили.
Друг детства обрадовался. Давно ему не попадался такой благодарный, такой восхитительно девственный в смысле начального образования слушатель. Он сказал монолог. Было длинно, я почувствовал, что вот-вот засну или вот-вот взорвусь, и тогда я оттолкнулся руками от стойки, побрел прочь, усмиряя раздражение, уговаривая себя не ломать стулья, а он продолжал бубнить мне вслед:
— …Уродство и красота, дорогой Александр, категории относительные. И то, и другое — всего лишь отклонение от общепринятой нормы, поэтому все здесь зависит от выбранной обществом точки отсчета. Например, некий античный красавец, попав в страну, где уродство является эталоном внешности, будет признан несомненным, классическим уродом. Так что не обольщайся, если дама называет тебя красавчиком…
Болтун! Убил настроение, гад, десяти минут ему хватило… Я вдруг обнаружил, что часики мои встали. И чуть было не повернул обратно к бару — спросить точное время, но тут же одумался. Зачем пугать человека провокационными вопросами?
За столиком в одной из ниш сидел Тихоня. Он был не один: девка в купальнике обнимала его с дешевым рвением. Или он ее, не разберешь. Во всяком случае глаза у него были прикрыты, а руки находились отнюдь не на столе.
— Тихоня! — позвал я его. — Часы есть? Сколько на твоих натикало?
Он открыл глаза, зло блеснув зрачками. Но не сказал ничего грубого — молча освободил левую руку и выставил напоказ светящийся циферблат.
— Спасибо, — поблагодарил я. Затем, не удержавшись, громко съязвил. — Поздравляю, вы прекрасная пара.
Он странно на меня посмотрел, и я решил ему больше не мешать. Не люблю резких движений, особенно по вечерам. Я счел более разумным неторопливо отойти и спуститься в подвалы для проверенных клиентов.
Комната была затемнена, интимно моргал экран в стене. Демонстрировался художественный фильм. Народу было немного, несколько парочек на устланном матами полу. Я некоторое время посидел, потом меня замутило от неумеренной дозы телесного цвета — как в кино, так и на матах, — и я отправился путешествовать дальше.
Дальше были танцы. Здесь свирепствовала музыка. Прерывистое дыхание могучими толчками било из многоваттных динамиков, развешанных по потолку, прессуя воздух при каждом басовом выдохе. Я оглох мгновенно. На подсвеченном балкончике колдовало с аппаратурой человекообразное существо — тоже старый знакомый. Привет, крикнул я — словно в воду. И, ощутив вдруг нестерпимое желание забыться, разбудить спящую в жилах молодость, вбежал в раздевалку, скинул одежду — как все, — впрыгнул в общий круг. Бесновались огни. Бесновались красно-зелено-синие фантомы, отдаленно напоминающие людей. Никакого телесного цвета! Было тесно и здорово, я заорал, не слыша ничего, тем более своего голоса, подпрыгнул, снова заорал. Музыку воспринимал не я, а мое тело, точнее, тело воспринимало ритм… Взмах рукой, взмах ногой. Спина к спине, бедро к бедру. Руки жадно ловят мягкое, жаркое — вокруг так много жаркого и мягкого! Немыслимо извивается девчушка рядом, рот оскален, в глазах — сплошная рампа, из одежды — только бирка с фамилией на шее. Разве сюда пускают школьниц? Кто-то неподвижно стоит, держась руками за голову, кто-то натужно хрипит под ухом. А в центре — Я. Красно-зелено-синий Я… Потом огни куда-то летят, в голове черно, и вот уже вокруг Меня ноги, голые, одинаковые, слепые, они давят Мои растопыренные пальцы, бьют по Моим ребрам, и совершенно ясно, что надо встать, иначе ведь плохо, плохо, плохо… Подтянуть задние конечности под себя, приподняться на коленях, теперь, хватаясь за липкие тела… И снова в круг! Взмах рукой, взмах ногой, грудь к груди, живот к животу…
Внезапно все кончилось, и я сначала не понял, что произошло, а когда включился большой свет, сообразил — время перерыва. Массовка свалилась на пол — кто где стоял. Человек семь-восемь. Было душно, тошнотно пахло потом. Шаман-музыкант вытащил заранее приготовленный шприц со стимулятором, сделал себе инъекцию.
Я с трудом выволокся на волю и побрел в душевую. Кабинка была занята, тогда, совсем одурев от жара, я рванул дверь, что-то там выдрав с мясом, и ввалился, не взирая на лица. Здесь отмокала молодая особа. Она отнеслась к моему визиту с пониманием: заулыбалась, подвинулась, ничего не сказала.
Тонизирующие струи сделали из меня мужчину. Не долго думая, я прижал соседку к перегородке и поцеловал в свод грудей. Она хихикнула и дала мне ласковую пощечину. Тогда я выключил воду. Она снова хихикнула, нетерпеливо подтягивая меня за талию, бормоча что-то ободряющее. Жаркий шепот обещал неплохое развлечение, вот только из ротика ее несло табаком. Я резко высвободился, вышел из душа и пошлепал босиком в раздевалку. Барышня соорудила вслед нечто боцманское.
Почему-то мне было погано. Странно. Так погано, что хотелось улечься прямо здесь, на кафельном полу, и плакать, плакать… Что случилось с моим настроением? И только одевшись, только отправившись обратно в столовый зал, я понял.
Весь этот вечер отдыха — так удачно начавшийся! — меня преследовало нелепейшее чувство, будто за мной смотрят. Не следят, не шпионят, а именно смотрят. Внимательные голубые глаза. Будто бы даже те самые, из профессорского бумажника.
Кусок бреда.
Глаза надо мной, а я под ними — маленький, голый, трогательный. Смех…
Проклятая, проклятая, проклятая горячая!
2.3 Кассета из блока «Двадцать шестой», служебные переговоры по делу «Миссионер», гриф «Совершенно секретно»— Эй, эй! Меня слышно? Кэп, ответьте тридцать пятому!
— Слышно, тридцать пятый. Говори в трубку, не ори на весь город.
— Свобода — наша цель! Тьфу! Наше знамя!
— Процветание… Лейтенант, что стряслось?
— Виноват, товарищ капитан. Вы приказали сообщать обо всем необычном.
— Валяй.
— Тут ко мне одного типа доставили. Совершенно чокнутого старикашку, который утверждает, что он преподаватель из музыкального училища номер два. Документов нет.
— Запрос сделан?
— Уже есть ответ. В училище такой числится, похоже, именно этот. Фотография пока не пришла.
— Валяй дальше.
— Значит, так. Старикашка ехал на такси к себе домой. Когда на пути попалась патрульная машина, таксист воспользовался случаем и сдал старика милиции. Он заявил, что никогда еще не возил более подозрительного пассажира, и предположил, что это скрытый кретин. Дубины, услышав слово «кретин», естественно, на полусогнутых приползли к нам. Таксисту они разрешили продолжать работу, все данные на него записали. Он клялся, что не при делах, что просто исполнил долг истинного гражданина, валялся у дубин в ногах, ну те и отпустили его без допроса.
— Данные на таксиста остались, не будем скандалить.
— Я тоже так решил, кэп.
— Решаю я, лейтенант!
— Я полное ничтожество, двадцать шестой!
— Хватит орать. Разорался… Это действительно кретин?
— Нет, мой капитан. Ясное дело, никакой он не кретин, отвечаю головой. Но вы знаете, этот старик несет сущую ахинею! Просто до жути. Вот что он изложил в ходе допроса, передаю почти дословно. Он напряженно работал, и вдруг его вызвал к себе какой-то субъект, которого он проименовал «человек с глазами вместо лица». В какой форме был сделан вызов, непонятно. Вызвал, и все. Этот человек дал старику толстый бумажник и приказал идти на улицу. Старик отказывался, но человек с глазами вместо лица очень хорошо его попросил. На улице старика ограбили, бумажник забрали, он вернулся обратно, человек его поблагодарил за помощь и не стал больше задерживать. Перед тем как отпустить музыканта, тот, кто вызвал его к себе, приказал ему все забыть. Или нет — ему запретили вспоминать о случившемся, так точнее. Ничего определенного о субъекте он не сообщил.
— Интересно… Что было в бумажнике?
— Старик не смотрел.
— А какие глаза у того человека без лица?
— Как это?
— Ну там: карие, серые, красные?
— Не знаю, не спросил.
— Спроси… Слушай, лейтенант, самый важный вопрос! Где все происходило?
— Кэп, я долго пытался выяснить это! Бесполезно. Старикашка твердит только одно — огромный дом, в котором очень много кроватей. Отшибло память.
— Я не понимаю, лейтенант. Если ему запретили вспоминать, как же тогда ты его выпотрошил? Врет он, наверное, этот твой учитель музыки.
— О, кэп, здесь особый разговор! Получилось так. С самого начала допроса старик меня предупредил, что он ничегошеньки не помнит — кроме того, что ему приказали ни о чём не вспоминать. Поэтому он ничем не может мне помочь. Бился я с ним, бился, а потом меня злость взяла, я ему и говорю: забыть тебе приказали, паскуда, но молчать-то не приказали! Расскажи, не вспоминая! Предложил я ему такое как ни в чем не бывало. И подействовало. Стручок подумал-подумал, в голове его что-то сдвинулось, вот и выложил он… Видели бы вы его рожу, капитан, когда он рассказывал о том, что начисто забыл! Настоящий сеанс спиритизма. В общем, это не описать. Сначала мне было даже страшновато, но я быстро понял, что старикан не в себе, и тогда успокоился. Он ведь, наверное, просто болен… А насчет «врет» — не знаю. Если врет, то актер гениальный.
