Елена Ершова - Неживая вода
– Ты как хочешь, а я пошла наверх, – подала голос Званка, и под ее ногой скрипнула ступенька.
Игнат подался вперед и ухватился рукой за край деревянной лестницы:
– Баба Стеша велела сидеть тут!
– Сиди, сиди, – отозвалась Званка. Ступеньки продолжали поскрипывать в такт ее осторожным шагам.
– А как же навь? – страшное слово упало во тьму, как камень в разинутый зев колодца.
– Вот и посмотрим, какая такая навь.
Голос Званки звучал теперь от низкого подвального потолка. Кажется, она достигла верхней ступени. Протяжно заскрипели несмазанные петли – это Званка пыталась приподнять тяжелую крышку погреба.
– Да помоги же, дуралей! – зашипела она на мальчика.
Игнат не обиделся на дуралея. Бесшабашная храбрость подруги восхищала его. Кроме того, его губы помнили прикосновение к влажным губам Званки, и при одном воспоминании об этом сердце обволакивала приятная истома. Осторожно переступая со ступеньки на ступеньку, Игнат добрался до верха. Вдвоем они принялись толкать деревянную крышку, и старые петли поддались. В глаза тотчас брызнул свет – всего лишь сумрак затененной комнаты, но после кромешной темноты подвала и он показался нестерпимо ярким.
«А если баба Стеша рядом? – запоздало подумал Игнат. – Велела ведь сидеть и не высовываться. Увидит – такого ремня всыплет…»
Он не успел дофантазировать положенные ему наказания, как бревенчатые стены избы заходили ходуном. Снаружи слышался нарастающий рев и треск, от окна полыхнуло, и сквозь рамы начал просачиваться тошнотворный запах гари.
Проворная Званка первой метнулась к окну. Выглянула в самый краешек стекла, но сейчас же отпрянула.
– Ох! – сказала она и повторила: – Ох…
Игнат следом залез на скамейку и тоже глянул.
Первым, что бросилась в глаза, было пламя.
Оно полыхало вполнеба, окрашивая деревенские крыши пурпурным глянцем. Игнату казалось, что даже от стекла исходит жар плавильной печи, таким близким и ощутимым был разбушевавшийся огонь. Над алым полотнищем стлался дым – густой и жирный, как кисель. И Игнат услышал, как где-то далеко, за этой ревущей огненной стихией, мучительно и страшно замычали коровы.
У плетня, кажущегося угольно-черным, словно собранным из обгоревших веток, спиной к избе стояла бабка Стеша. Ее жидкие волосы, всегда аккуратно собранные в пучок, беспорядочно развевались по ветру. Ветер трепал и подол цветастой юбки, измазанной чем-то маслянистым. А прямо перед бабкой стояли они…
Внутренности Игната скрутило в тугой узел. Какое-то саднящее чувство – предчувствие беды – заскреблось кошачьими коготками.
«Беги, – шептало оно. – Прячься…»
Но Игнат не побежал, а только стиснул мокрыми пальцами край подоконника и продолжал смотреть. Он никогда раньше не видел их, только слышал сказки да обрывки баек от других, видевших. Но сразу понял, кто стоит по ту сторону плетня.
Навьи.
Их было четверо. Один впереди, трое чуть поодаль. Не люди, только тени. Угловатые, вымазанные пеплом и сажей, грязно-серые, будто сказочные жуки-мертвеглавцы. Их неподвижность была искусственной, неживой.
«Пугала, – подумал Игнат. – Сбежавшие огородные пугала с соседского участка».
Бабка Стеша вздымала сухие старческие руки, и они напряженно подрагивали. Ветер вздымал подол юбки, оголяя ноги в аккуратно заштопанных чулках. Тени молчали, и бушующая стихия разворачивала за их спинами огненные крылья.
– Игнаш!
За рукав настойчиво дернули.
Игнат моргнул, опустил взгляд. Лицо Званки было испуганным, глаза широко распахнуты.
– Игнаш, не смотри! Сам же говорил, если долго на них глядеть, то увидят и заберут…
Мальчик отпрянул от окна.
– Стало быть, веришь теперь?
Званка закивала. Голубая заколка-бабочка съехала с челки, и девочка вернула ее на место побелевшими пальцами.
– Верю, верю. Да и как не верить? Черные совсем, неживые…
– О чем с ними баба Стеша говорит?
– Не знаю. – Званка покачала головой. – Но бабка твоя ведунья. Что-то да придумает…
Они помолчали, вслушиваясь в треск и рев пламени снаружи.
– Может, вернемся в подпол? – шепотом предложил Игнат.
На этот раз Званка не стала спорить. Кивнула, принялась слезать с лавки. В это же время за окном полыхнуло новым заревом. Изба задрожала, будто сказочный богатырь ударил по ней многопудовой палицей. В животе разом похолодело. Игнат не удержался и глянул в окно. Вслед за ним глянула и Званка.
У плетня не было больше ни бабки, ни темных, вросших в землю существ. Зато теперь горел другой край деревни. Веретенообразный жгут из пламени и дыма вырастал совсем близко от Игнатовой избы. И Званка закричала – высоко, громко:
– Мамка! Папка!
Потому что горел ее собственный дом.
Она скатилась с лавки кубарем, метнулась в сени.
– Не ходи! – крикнул Игнат вслед. – Там же…
«…навьи».
Ворвавшийся ветер проглотил окончание фразы и принес с собой запахи гари и дыма. И еще чего-то приторно-сладкого, неуловимо знакомого, как могло пахнуть из банки со старым, засахарившимся вареньем.
«Откуда бы взяться этакой сладости?» – подумал Игнат.
И понял: это Званка распахнула дверь…
4
Игнат не знал толком, как добрался до дома. Все, что он помнил, – это как очнулся на могиле Званки Добуш. Мертвящий холод продирал до костей, а перед глазами еще полыхало багряное зарево. Игнату казалось, что оранжевые язычки пламени занялись и по краям фарфоровой фотографии. Глазурь тотчас треснула, и юное, немного печальное лицо девочки раскололось.
Игнат моргнул несколько раз, пытаясь отогнать морок. Но огонь разгорался все жарче, все быстрее разбегались ломкие морщины трещин. Лицо Званки перекосило, нижняя его часть начала оползать, как подтаявший воск. Губы искривились, разошлись, приоткрыв зияющую рану рта, словно она хотела сказать что-то, докричаться до Игната с темной стороны, куда ее утащила навь.
Вот тогда Игнат и побежал прочь.
Он не оглядывался, чтобы не увидеть, как Званкино лицо кривится и дергается от смертной муки. И зажимал ладонями уши, чтоб не слышать хрипящий, разрывающий барабанные перепонки вой.
Только оказавшись дома и закрыв за собой дверь, Игнат вспомнил клочки тех нескольких минут жизни.
Назад его довез дядька Касьян, смиренно поджидавший парня возле кладбища и немало удивленный Игнатовой прыти. Он же поделился с парнем дровами и оставил обживать избу. Дальнейшие события как-то сами собой смялись в бесформенный бумажный ком. Может, от излишнего потрясения, а может, от едкого дыма, наполнившего избу при долгом розжиге печи, но в ту ночь Игнат не мог заснуть. Он крутился на старой бабкиной постели, чувствуя разрастающийся жар в груди. Дышать было трудно, сознание туманилось и плыло, но не давало провалиться в спасительный сон. Промучившись на постели до утра, Игнат, разбитый и обессилевший, поплелся к соседскому дому.
Дверь ему открыла полная немолодая женщина и ахнула, всплеснула руками.
– Господи святый! Да неужто это Игнат Лесень вернулся? Да как вырос! Натуральный жених! Что ж ты на пороге стоишь? Входи, входи…
Она отступила от двери, пропуская паренька в дом. Игнат, однако, не спешил входить и стоял на пороге, низко опустив голову.
– Мне бы молока немного, теть Рада?
Вместе со словами из его рта вышли свистящие хрипы. Дородная Рада закивала согласно, засуетилась.
– Конечно, сыночек. Нешто молока пожалею? Мы ведь с твоей бабкой Стешкой век вековали, тебя еще вот таким помню, – она выставила пухлый мизинец. – Ах ты ж, святый боже! Да ты входи!
– Спасибо, тетя Рада, я тут подожду. Нездоровится мне…
Игнат привалился плечом к двери и прикрыл глаза. Реальность расползалась клочьями тумана – неживого, белесого, что наползает под утро на деревенское кладбище. И парень не сразу почувствовал, как на лоб легли мясистые и потные ладони.
– Да ты горишь весь! – ахнула тетка Рада. – Жаром так и пышешь!
– Простыл на ветру, поди, – едва слышно прошептал Игнат.
А потом не стало ничего. Мрак, идущий по следу от самого приюта, настиг его и лег на плечи тяжелой медвежьей шубой. Кажется, его довели до дома. Кажется, уложили в кровать и что-то насильно вливали в изъеденное палящим зноем горло. Прошедшие события переплелись в сознании Игната. И он уже не мог сказать, где заканчивается сон и начинается явь.
Вот тогда к нему и пришла мертвая Званка.
Сначала в дверь легонько заскреблись. Будто загулявшая кошка просилась обратно, в тепло и негу хозяйского дома. Игнат хотел открыть глаза, но не мог, слабость намертво пригвоздила его к постели. Но в горячечном бреду чудилось, что рядом раздаются мягкие, шаркающие шаги бабки Стеши. Как обычно, она с кряхтением пройдет в сени, неспешно отодвинет проржавевшую щеколду и скажет ласково:
