Андрей Дьяков - Во мрак
— Похоже, все. Отбегался Кострома, царствие ему небесное… — произнес кто-то из притихших пассажиров.
Минуты утекали одна за другой. В зловещей тишине не было слышно ничего, кроме напряженного дыхания торговцев.
— Торчим тут, как… Возвращаться надо, братцы. Пока целы…
Впотьмах Глеб не разглядел говорящего, но сейчас это не имело особого значения. Кто бы ни был этот «герой», он лишь озвучил общую мысль. Не сговариваясь, челноки затопали обратно, к обозу.
Тот самый тип, что отказался помочь в самый трудный момент и тем самым обрек на погибель Фиму со Степаном, все еще прятался среди сидений. Глеба затрясло. Подскочив к скамье, он попытался вытащить трусливого челнока из укрытия, но быстро выдохся и принялся в ярости пинать безвольное тело ногами.
— Вылезай, сука! Падаль! Вылезай, говорю!
Парень не реагировал, терпеливо снося удары. Лишь голову прикрыл руками и вяло отбрыкивался, скорчившись в три погибели. Глеба наконец оттащили, только он долго еще не мог успокоиться, кидая на выродка гневные взгляды.
С неподъемной балкой, перегородившей проезд, пришлось изрядно повозиться. Лишь всем вместе, навалившись, удалось убрать препятствие с путей. Кто-то из уцелевших встал к рычагам управления. Зафырчал двигатель, состав, стронувшись с места, преодолел несколько изгибов туннеля и вскоре достиг Фрунзенской.
Обсуждать нападение не хотелось: слишком нежданной оказалась встреча с гнильщиками посреди одного из самых безопасных торговых путей питерской подземки. В полном молчании двоим челнокам помогли сгрузить их товары, после чего оставшиеся пассажиры, так же не проронив ни слова, расселись по своим местам.
Когда комендант станции дал добро на отправку, из туннельного мрака неожиданно вывалилась широкоплечая фигура Костромы. Шатаясь и подволакивая ногу, караванщик медленно брел к обозу. На руках у него покоилось недвижимое тело Фимы. Глаза женщины были закрыты, окровавленный рот навеки застыл в немом крике.
Аврора отвернулась, уткнувшись в плечо напарника, и тихо заплакала. Глеб же неотрывно следил за приближением Степана. Бордовое пятно на рубахе, размозженное ухо и изрезанные в кровь руки красноречивее любых слов говорили о том, как тяжело далась Костроме попытка спасти женщину. Не проронив ни слова, он аккуратно опустил бездыханное тело на металлический настил между сиденьями, накрыл Фиму с головой куском мешковины и согнал челнока с водительского кресла.
— Тебе бы в госпиталь… — подал голос тот.
Кострома не отреагировал, привычно взявшись за рычаг. Сейчас он пребывал в состоянии шока и вряд ли отдавал себе отчет в собственных действиях. Набрав ход, состав покатил дальше, без происшествий проскочил Московские Ворота, но чем ближе подъезжал к «Электре», тем больше горбился караванщик, постепенно опуская голову. На попытки помочь он лишь глухо рычал и яростно отмахивался. Когда обоз остановился у станционной платформы, Степан вдруг бесшумно завалился на бок, распластавшись вдоль борта дрезины. В остекленевших глазах его навсегда застыла горькая боль.
Глеб решил увести впечатлительную Аврору, пока станционные патрульные убирают трупы и выспрашивают у пассажиров подробности. Как бы ни было паршиво на душе, следовало воспользоваться кратковременной остановкой и кое-кого навестить…
— Пойдем. Познакомлю тебя с моим хорошим другом. — Мальчик уверенно направился к «Пентагону», крепко сжимая ладошку спутницы.
Однако, к великому его разочарованию, Дыма в баре не оказалось. От одного из официантов Глеб услышал довольно странную историю о драке Геннадия с Тараном, и, пока парень в красках рассказывал детали памятной «встречи», в глазах мальчика все больше росло недоумение.
— А через сутки Дым ушел. Сразу после того, как услышал историю про ядерный взрыв и ультиматум, — говорил официант доверительным шепотом. — Собрал вещички и был таков. Куда, чего — никому не сказал. Так-то…
Подспудная надежда на то, что с прибытием на «Электру» все проблемы сами собой разрешатся, лопнула как мыльный пузырь. К терзавшим Глеба вопросам добавились новые, что не добавляло ни душевного равновесия, ни выдержки. Раскисать не давало лишь присутствие Авроры — не хотелось выглядеть в ее глазах слабаком.
Не солоно хлебавши пришлось возвращаться к обозу. Здесь уже кипели споры относительно его дальнейшей судьбы. Желающих прибрать к рукам дармовой транспорт хватало с избытком. Если б не товары, покоившиеся на дрезинах, состав вполне мог перекочевать в собственность электросиловцев, но челнокам удалось убедить местное руководство не препятствовать торговому потоку, да и то лишь пригрозив эмбарго со стороны торгового города.
Когда наконец немноголюдная платформа «Папы» осталась позади и состав остановился возле выхода на Московскую, Глеб вдруг ощутил некоторое волнение. Ведь в нескольких шагах, за предусмотрительно запертыми створками навесных дверей, находился его бывший дом…
— Страшно? — спросила Аврора, пытаясь поймать взгляд напарника.
Мальчик отрицательно помотал головой, пряча глаза. Не то что кому-то — сейчас и себе признаться было тяжело, что от возможности ступить на плиты родной станции стало вдруг волнительно и как-то… грустно, что ли? Слишком много воспоминаний связано с этим местом — плохих и хороших, ностальгических и неприятных — разных, одним словом. Когда случалось бегать из больничного бомбоубежища на Звездную, он всегда старался миновать Московскую незаметно, поскольку не любил вспоминать о деталях того памятного дня, когда стал предметом сделки…
Тем временем створка двери отъехала в сторону и в проеме появился сухонький старичок с аккуратным, струганным вручную костылем.
— Ну-ка, молодежь, посторонись! Не мешаем разгрузке обоза!
Заметив робкую улыбку Глеба, суровый дед озадаченно остановился.
— Тебе весело, малец?! А ну-ка я тебя ремнем угощу, чтоб неповадно было над старшими-то насмехаться!
Старик засуетился, путаясь в портках. При этом чуб седых волос на голове комично топорщился вверх, развеваясь на туннельном сквозняке. Мальчик невольно заулыбался во весь рот, от нахлынувших эмоций защипало в глазах.
— Палыч…
Остановившись, дед поднял голову, прищурился, всматриваясь…
— Глебушка… Никак ты?
Мальчик подался вперед, обняв старика, зарывшись лицом в пахнущую хозяйственным мылом телогрейку. Слезы душили его, мешая говорить, но слова сейчас были лишними. Палыч, потерявший дар речи от волнения, глухо всхлипывал и отечески похлопывал Глеба по затылку.
Аврора тихо стояла рядом, не вмешиваясь. И лишь когда старик обратил на нее внимание, еле слышно поздоровалась. Дед Палыч оказался человеком приветливым и энергичным, несмотря на преклонный возраст. К Глебу он относился как к собственному внуку — это сразу бросалось в глаза, стоило лишь послушать, с какой теплотой в голосе этот старик обращается к мальчику. С несвойственным его годам энтузиазмом Палыч провел подростков по станции, поделился последними новостями, показал недавно выстроенную мастерскую по пошиву обуви — скромный бизнес сулил колонии хоть и не крупный, но стабильный доход.
У Глеба защемило на сердце при виде того самого жилого угла, в котором они вместе с отцом и матерью провели десяток счастливых долгих лет. Кивая знакомым, мальчик продолжал глазеть по сторонам, и каждая новая деталь обстановки пробуждала в памяти калейдоскоп воспоминаний.
— Так и живем… — Палыч протяжно вздохнул, потирая натруженную поясницу. Затем продолжил, пряча глаза: — Ты бы зашел, что ли, к Никанору. А то, не ровен час, так и помрет с грехом на душе…
Глеб вскинулся, тревожно глядя на старика.
— Как «помрет»? Что произошло?
— Пойдем. Сам увидишь.
Палыч засеменил к медицинскому блоку. Прошагав мимо пары пустых больничных коек в дальнюю часть помещения, откинул тряпичную занавеску и сделал приглашающий жест. Оставив Аврору дожидаться снаружи, мальчик шагнул в палату. Там, закутанный в несколько ветхих одеял, лежал начальник станции. Мертвенная бледность на осунувшемся лице, ссохшиеся, в трещинах, губы, дикий блуждающий взгляд, красноречиво говорящий о тяжких физических муках… Грудь вздымается мелко и часто, дыхание прерывистое, на грани слышимости.
Никанор выглядел очень плохо. Не надо быть медиком, чтобы понять — дни его сочтены. Глеб приблизился к изголовью койки. Заметив посетителя, больной слегка повернул голову. Взгляд подернутых поволокой глаз приобрел осмысленное выражение.
— Глеб… Ты, что ли?
Голос, сиплый, с придыханием, ничем не напоминал привычный громогласный рык прежнего Никанора — хваткого и оборотистого начальника Московской. Казалось, еще немного, и душа этого немощного больного выпорхнет наружу, истает вместе с воздухом, исторгаемым натруженными легкими.
