Территория пунктира (СИ) - Велесов Олег

— Как же вы так неловко, Егор? Я же предупреждал вас об этом каторжнике.

Я не ответил, только сильнее прижал ладони к животу.

— Любезные, — окликнул куратор извозчиков. — Два гривенника даю. Отнесите молодого человека к подъезду доходного дома Кварнеги.

— За два гривенника, барин, мы вас обоих хоть до Муринской заставы довезём.

— Довозить не надо, надо донести, и с прилежанием, осторожно.

— Как велишь, барин.

Меня подняли, не скажу, чтоб осторожно, от боли аж челюсть свело. Выругаться не получилось, только застонать. В глазах помутнело. Дались мне эти пироги, висел бы сейчас на цепях… У подъезда нас встретили ливрейные слуги. Меня занесли в дом, положили на диван в прихожей. Женщина, лицо которой я никак не мог рассмотреть, отвела мои руки, расстегнула жилет, сорочку и присыпала рану порошком. Мне казалось, я знаю, что такое боль. Ошибался. Из глаз брызнули слёзы, из носа сопли. Я вдруг увидел приближающийся теплоход. Он прижался бортом к пристани, двое матросов скинули сходни, побежал народ. На верхней палубе кто-то орал, дико и недвусмысленно. На крик, как не странно, внимания не обращали, словно так и должно быть. Ну и пусть будет, тем более что он начал стихать, а вместо него прорезалась одна уже изрядно поднадоевшая фраза: Время не имеет значения…

Глава 15

Состояние: Санкт-Петербург, 2 ноября 1833 года

Очнулся я в кровати. Небольшая комнатка вагончиком, стол, стул, шкаф, горшок с цветком на подоконнике. На память пришёл профессор Плейшнер, как он смотрит на окно дома по Blumenstraße, 9 слева от парадного. Цветок в горшке означал провал. Но в моём случае, думаю, это что-то более позитивное. Я вспомнил вчерашний день и посмотрел на живот. Раны не было. Не было даже шрама. Что там говорил господин Штейн о закольцованном дне? Они соединили конец с началом, и отныне он повторяется, то есть каждый день начинается заново. Тело моё излечилось, рана исчезла, хотя память о ней осталась… Это что-то выше моего понимания. Пока что выше.

На стуле висел халат, на столе лежали туалетные принадлежности и несколько книг. Переплёты были кожаные, инкрустированные медными пластинами. Я открыл одну книгу. Латынь. Открыл другую. Тоже латынь. Прочитал несколько фраз. Трактаты по философии и истории. Накинул халат, подпоясался. Умывальника в комнате не было, значит, он где-то во вне.

Я вышел. По обе стороны тянулся длинный коридор, как в гостинице. В моём направлении шла парочка девиц в приталенных платьях викторианской эпохи. Увидев меня, они прыснули смехом и прибавили шаг. Открылась дверь слева, выглянул худощавый блондин. На нём был тёмный однобортный сюртук и брюки.

— Новенький? — уставился он на меня. — Это тебя вчера пырнули? Поторопись. Через полчаса занятия.

Он вынул из кармана жилета часы на цепочке и продемонстрировал их мне.

Я кивнул на девчонок.

— Чего они смеются?

— У нас не принято в халатах по коридорам расхаживать.

— Стесняетесь?

— Регламентом не дозволяется.

Вот как, здесь ещё и регламент есть.

— А как умываться?

— Одень рубашку и брюки.

Я вернулся в комнату, открыл шкаф. На вешалках висела одежда, на верхней полке стояли в ряд головные уборы. На дверце с внутренней стороны покачивалось зеркало. В отражении я увидел мужчину лет тридцати, резкие скулы, недобрый взгляд. Он даже близко не походил на меня прошлого, но теперь это есть я, и другого, видимо, не будет.

Я выбрал сюртук по цвету как у блондина, переоделся. В коридоре послышались шаги. Какая, однако, хорошая слышимость. Посмотрел на книги: брать, не брать? С какой целью их положили? Для меня или для антуражу?

Книги я брать не стал, в крайнем случае, сошлюсь на незнание, дескать, первый день, с правилами не ознакомлен. Хотя господин Штейн мог предупредить за вчерашним чаепитием. Хорошо, что сосед попался разговорчивый.

В дверь постучали, я открыл. В коридоре мялся мальчишка, у его ног стояла большая сумка по типу почтовых.

— Чё те, малой?

— Господин Саламанов, у вас занятия через пятнадцать минут.

— Уже в курсе.

— Вот, — он протянул сложенный пополам плотный лист бумаги. — Ваше расписание на следующую неделю. Если возникнут изменения, Совет вас известит.

— Какой Совет?

Он не ответил, подхватил сумку и убежал.

— Слышь, малой, подожди… А куда идти-то? Где эти занятия?

— Я провожу, — снова подал голос сосед слева. — Кстати, я не представился: Слободан Шешель.

Он чеканным жестом приложил два пальца к виску. Не иначе бывший военный.

Я протянул ему руку.

— Егор. Ну что ж, веди меня, Сусанин.

Пока мы шли, Шешель вкратце обрисовал место, куда я попал. Официально он именовался как доходный дом барона Кварнеги, в обиходе просто Дом. Это был комплекс из нескольких зданий. Сейчас мы находились в Белом флигеле. Эта часть Дома была целиком отведена под жилые помещения сотрудников ЦПС, и соединялась с главным зданием арочным переходом на втором этаже. Когда мы проходили по нему, Шешель указал в окно, выходящее во внутренний двор.

— Смотри.

Двор был припорошен снегом. По периметру он походил на полосу препятствий: ров, лабиринт, разрушенная лестница, частокол. Ничего особенного. У нас в учебном центре по пожарно-прикладному спорту всё то же самое. Но здесь было одно отличие. В середине находилась площадка примерно пятнадцать на пятнадцать, обведённая изгородью и покрытая грязью. По площадке кружились двое. Один был в полных рыцарских доспехах, с плюмажем на шлеме, с полуторным мечом и небольшим треугольным щитом. Он стоял прочно, почти неподвижно, как железная скала, лишь изредка нанося короткие колющие удары. Второй походил на повара из придорожной харчевни: упитанный, неповоротливый, облачённый то ли в стёганку [40], то ли в тегиляй. В руках два топорика на длинных рукоятях. Он наседал на рыцаря подобно клуше, и молотил топориками по щиту, по шлему, по закованной в железо груди. Звон разлетался по двору и заставлял дребезжать стёкла.

— На кого ставишь? — спросил Шешель.

— Денег нет, — отказался я.

— Потом отдашь. Обрати внимание на рыцаря. Стоит как вкопанный, не дёргается, ждёт случая. Молодец, крепкие нервы. А толстяк скоро выдохнется. Ставлю два рубля на любого. Принимаешь?

Толстяк действительно выдыхался. Движения его стали затянутыми, один раз он поскользнулся и едва не упал. Рыцарь сделал выпад, толстяк с трудом отбил меч, отскочил на шаг назад, вытер пот со лба. Пар из его рта валил паровозным дымом.

— Принимаю. Ставлю на толстого.

— Он же проигрывает, — закусил губу Шешель.

— Потому и поставил.

Толстяк снова поскользнулся и замахал руками, пытаясь устоять. Рыцарь подался вперёд, вскинул меч над головой, а толстяк неожиданно припал на колено и долбанул его снизу обухом по гульфику [41]. От удара эта часть доспеха подлетела в воздух, перевернулась и шлёпнулась в грязь. Рыцарь сложился, ухватился за промежность и рухнул рядом с гульфиком.

— С тебя два рубля, дружище.

— Мы не успели пожать руки, — замотал головой Слободан. — Это не честно.

— Началось, — фыркнул я. — Мы не успели, да я не хотел, ой, посмотри, какие нервы! С нервами у него, может, и в самом деле порядок, зато техника как у коровы на выпасе.

— Ты откуда знаешь?

— От верблюда. Я, между прочим, в школе для спартанских мальчиков двенадцать лет занимался и, слава Афине Палладе, кое-чему научился.

Лукавство чистой воды. Научился, естественно, Андроник, но часть его знаний осталась со мной. Я до сих пор от той учёбы чувствовал удары учительского жезла по спине.

Слободан рассмеялся.

— Провёл меня, жук спартанский. Ладно, должен буду. Пошли, остальное покажу.

Первый этаж главного здания отводился под учебные аудитории и библиотеку. Собственно, библиотека и считалась основным классом. Она занимала почти весь этаж, и лишь несколько кабинетов использовались для индивидуальных и групповых занятий. Три верхних этажа предназначались для технической службы и личных покоев кураторов. Сколько всего человек находилось в Доме, Слободан не знал. Состав постоянно менялся. Народ уходил, приходил, появлялись новички. Не менялись только лица носителей.