Алексей Ивакин - «Тигры» на Красной площади. Вся наша СМЕРТЬ - игра
Макс поднялся с земли. Разминая затекшее от долгого лежания на земле тело, сделал несколько наклонов, потом отжимания, потом бег на месте…
Так… Время убивать и возвращаться домой. Без крови нет жизни. Это знает каждый новорожденный. И каждая мать. А сейчас Макс мать сам себе. И нужно пустить кровь, чтобы вернуться домой. Иначе — никак.
Он снова повертел странный медальон в руках. Повертел, потом, повинуясь какому-то странному чувству, надел на шею и крепко сжал его в руках. Сделал шаг и…
И мир снова изменился. Вместо замусоренной рощицы на берегу некрупной реки прямо в лицо ему смотрел выпученными глазами какой-то еврей в белом халате. А может, и не еврей, может, итальянец или румын. Этих Макс ненавидел еще больше. После Сталинграда. Черноглазый брюнет с длинным унылым носом резко отшатнулся от немца.
Короткая очередь…
Фольксфатер перешагнул через труп в белом халате. Впрочем, почему белом? Уже красном. Так… И где унтершарфюрер на этот раз? Макс огляделся.
Пустая комната.
За спиной столы. На столах снова плоские рамки, в которых дымят мультяшные танки… Три пустых кресла. Яркий свет. Итало-румыно-еврей на полу. Так…
Макс вдруг понял, что очень устал от всего этого безобразия. Если боги не хотят его возвращать в Фатерлянд, значит надо убивать здесь. Убивать по-настоящему. И помоги Один, чтобы это был не сон. Он пинком открыл дверь. За угол кинул еще одну гранату. На этот раз последнюю. И она — взорвалась. А потом пошел по коридорам, отстреливая паникующих в ужасе белохалатников, метавшихся из комнаты в комнату. Откуда-то сверху заорал металлический голос:
— Тревога! Тревога! Уровень пять!
Язык этот Макс понял сразу. Он его еще в школе учил. Язык вечных врагов вечного Райха.
Язык англосаксов.
— Ферфлюхте швайнехунд! — прошипел он, войдя в очередную комнату.
Но выстрелить не успел.
Его опередил какой-то парень, забившийся в угол и закрывавший от страха руками голову. Тоже в белом халате, но заоравший на родном языке Рейна и Одера:
— Нихт шиссен, битте!
— Ты еще кто такой? — широко распахнул белесые ресницы унтершарфюрер, но стрелять не стал. От удивления, наверное.
— Их бин…
Чучело в халате стал рассказывать. И практически с каждым словом глаза Макса становились все больше и больше.
После окончания рассказа глаза эсэсовца стали похожи на японский флаг.
— Это ты меня сейчас можешь домой вернуть?
— Да хоть в рейхсканцелярию, фюрером клянусь, майн готт!
— Фюрером не надо… А еще куда можешь?
— Да хоть в Пёрл-Харбор!
— Это еще зачем?
— Ну…. Там японцы и все такое…
— А в Москву можешь?
— В Москву? Да какие вопросы…
— В Москву, говоришь…
ГЛАВА 21
— И на самом деле, где наши влюбленные? — сказал Лисицын, плюнув в костер. Но промазал и плевок улетел в сторону вырубленного Мутабора.
— Целуются, — ответил ему Измайлов. — А руками шарят где попало. Спеть, что ли?
— Ага… Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат… — засмеялся Раббит.
Спецназовца аж передернуло:
— Терпеть не могу эту песню.
— Почему вдруг? — не понял Лисицын.
— Вот представьте себе — короткая передышка между боями. Спит смертельно уставший солдат, и где-то над ним заливается соловей. Не убитый немецкой бомбой, не спугнутый русским снарядом. Ни «мессеры», ни «катюши» не заставили его замолчать. И тут на полянку, крадучись, чтобы не разбудить спящего солдата, выползает хор имени Александрова во всех своих регалиях. Осторожненько так выстраивается в несколько рядов, дирижер медленно подымает палочку свою, солист задирает голову, ища беспокойного соловья, и… Как грянет в уши солдата словами поэта-песенника А. Фатьянова и музыкой композитора-песенника В. Соловьева-Седого! САЛАВЬИИИИ САЛАВЬИИИ НЕ ТРЕВООЖЬТЕЕ САЛДАААТ! ПУУУСТЬ САЛДАААТЫ НЕМНООГО ПАСПЯААТ! Соловей, понятное дело, заткнется, — солдаты немного поспали, и хватит! Только солдат тот, как бы он спросонья очередью по хору не прошелся. Вот лично я, к примеру, еще бы гранату кинул. А не хрен орать под ухо.
— Ыххыр! — аж захлебнулся смехом Раббит. — Ну ты, командир, скажешь.
— Тихо вы! — вдруг встрепенулся Лисицын.
— Что случилось? — спросил Раббит.
— А вдруг немцы?
— Какие немцы? — не понял Измайлов.
— Фашистские! — шепотом забеспокоился заместитель начальника самого бесполезного подразделения российской полиции.
— Вряд ли, — пожал плечами майор спецназа ФСГБ. — Их тут вчера так ухайдакали — мама не горюй!
— Откуда ты знаешь? — усомнился Лисицын.
— Не зная истории, не построишь будущее, — подал голос Раббит.
— Не понял?
— Что тут непонятного? — пожал плечами Измайлов. — Что такое история?
— Ну?
— Не нукай. Не запряг. История — это память. Вот представь себе… Решил ты под Новый год желание загадать. Такое желание — начать жизнь с чистого листа. Проснулся утром. Первого января — все. Желание исполнилось. Чистый лист. Ладно. Кухню ты найдешь. И холодильник откроешь. Даже пива выпьешь, ублажая похмелье. И сортир найдешь. И обгадишь его вчерашними салатами. Обратно возвращаешься — а в кровати какая-то баба лежит. А ты — не помнишь, кто.
— С кем не бывало! — хмыкнул Раббит.
Однако Влад не обратил внимания на реплику:
— И тут из другой комнаты дети выбегают. Трое. Пол не важен, просто выбегают. «Папа! Папа!» — кричат. И обнимают тебя за ноги. А ты не помнишь — кто это??? В панике ты убегаешь из дома… А ничего не узнаешь. У тебя памяти-то нет! Вообще! Ты свою личную историю не помнишь. Ты не помнишь, на какой цвет дорогу переходить…
— Да это вычислить можно, глядя на пешеходов! — возмутился Лисицын.
— Можно, не вопрос. Вопрос другой — ЗАЧЕМ? Зачем ты все это забыл? Не помнишь — кто ты и самое главное, зачем ты? Для чего ты живешь?
— А при чем тут история?
— А при том, мой юный друг, что народ, от человека ничем не отличается.
— Не, понимаю, но вот объясни, зачем мне знать, например, оборону Трои? А? — почесал затылок Лисицын и поежился. Зябкий морозец февраля сорок четвертого не располагал к неге, несмотря на весело пляшущий у ног костерок.
— Зачем? А зачем ты блокаду Ленинграда помнишь? Сынок, история развивает системное аналитическое мышление. Вот зачем мне надо знать, что вчера тут советские казаки в конной атаке вырезали напрочь несколько тысяч немцев? Лавой пошли — и вырезали.
— И зачем тебе это надо знать?
Раббит перебил их разговор:
— Для того чтобы знать — и ты так можешь. Или тебя так могут. И сравни результат двух атак — польской в тридцать девятом и нашей в сорок четвертом.
— Польской? — не понял Лисицын.
— Ага. Они атаковали какой-то пехотный немецкий полк, не выставивший боевого охранения, а потом их, поляков, зашедшие в тыл фрицевские танки просто расхерачили напрочь. Знаменитая же история. Не слышал, что ли?
— Нет, я историей не увлекаюсь. То есть не увлекался.
— А сейчас?
— А сейчас придется. Вот кстати, товарищ майор, расскажите мне такую фигню. Вот сейчас февраль на дворе.
— Сорок четвертого…
— Ну да, сорок четвертого. Вот сидим мы у костерка и особо не мерзнем. Это потому что мы из другой параллельности?
— Из другой виртуальности, скорее. Ну костер-то горит? Вот и не мерзнем. Что особенного?
— Да я кино смотрел документальное, так там говорили, что немцы проиграли русскую кампанию из-за мороза.
— Американский?
— Что?
— Фильм, говорю, американский?
— Ага. «Дискавери», кажется, снимало.
— Так и говорили про мороз?
— Да, мол, генерал Мороз выиграл русскую кампанию.
Измайлов помолчал, ухмыльнулся, потер щетину, начавшую пробиваться на недавно идеальном подбородке…
— Так все верно, Лисицын. Генерал Мороз выиграл войну.
— Вот!
— Подожди, Лисицын, подожди. Я хочу дополнить американцев. Ни один генерал не может выиграть сражение без армии. У генерала Мороза был в подчинении полковник Грязь. А у того подполковник Расстояние. А еще — майор Оттепель, капитан Дождь, лейтенант Бездорожье, старшина Чаща, сержант Болото…
— А рядовой? — полюбопытствовал Раббит.
После небольшой паузы спецназовец ответил:
— Рядовой Народ.
И замолчали…
— О! А вот и наши влюбленные вернулись! — оживился Раббит через несколько минут, когда в свете костерка появились Прохоров и Римма.
Влюбленные пришли как-то отчужденно, не глядя друг на друга. При этом Прохоров время от времени потирал правую щеку. Лисицын было хихикнул, но Римма одарила таким взглядом, что капитан аж подавился смешком и закашлялся.
Заворочался и Мутабор:
— Что это было? Как башка болит…
— Анестезия, сынок, — хихикнул Лисицын.
