Мария Семенова - Новая игра
— Да ладно тебе, Фрол Иванович, давай-ка по-простому, без чинов. — Ерофеевна уселась, сняла бесценную шапку, поправила рубиновое ожерелье. — В общем, так. Мы уходим. На днях. Скоро вы останетесь сами по себе. Делайте что хотите.
В негромком голосе Хранительницы слышались тревога и облегчение. Так учительница разговаривает с закоренелым двоечником, которого вот-вот выгонят из школы. С одной стороны — хоть дух перевести, а с другой — что-то с ним, оболтусом, будет… Один Бог знает!
— Да, я в курсе, ваши уходят повсюду, вчера коллега из Бразилии звонил… — Кузнец со вздохом устроился напротив, поправил длинную шпагу. — Только почему вдруг так сразу, словно на пожар? Никак случилось что? Этакое нехорошее?
Было похоже, что новость его не слишком расстроила. Он живо напоминал того двоечника-хулигана, узнавшего, что родители собираются на дачу. Давайте, предки, отчаливайте в темпе, уж тут-то мы с корешами оттянемся по полной…
— Да просто мы убедились, что вы абсолютно безнадёжны, — вздохнула Ерофеевна. — Миль пардон,[134] но, как говорится, хватит бисер перед свиньями метать… Сколько раз мы шли вам навстречу, протягивали руку, подставляли плечо, всё надеялись, что вы задумаетесь, протрёте мозги. А в результате что? — снова с неподдельной горечью вздохнула она. — Мы вам дали Христа, а вы ответили крестовыми походами и инквизицией. Просветителя Виракочу забросали камнями. Суть учения Кришны вывернули наизнанку. А что с Ипатией сделали?.. И хуже всего, что века идут, а вы не умнеете, — гневно раздула ноздри Ерофеевна. — Скоро в чашу нашего долготерпения упадёт последняя капля. Мы решили не ждать её и уйти. Вы, люди, не способны меняться. Схватить кусок побольше и запихать его в рот — дальше этого у вас мозгов не хватает…
— Ну уж прямо, — неожиданно помрачнел Кузнец. — Я вот, например, очень много лет радел за добро. Старался по мере своих скромных сил исправить этот грешный мир…
— «Старался», «радел»… Что ж перестал-то, Корректор хренов? — едко перебила Ерофеевна и глянула, прищурясь, в упор, так, что Кузнец потупил глаза. — Может, потому, что понял в конце концов: не под ту дудку пляшешь? Уразумел, что твоими руками жар загребают? Те, кому добро ни к чему? Те, в чьих лапах уже давно вся инициатива в этой проклятой игре…
— Чушь! О Господи, какая же чушь. — Кузнец, побледнев, вскочил, брякнул эфесом о позолоченное кресло. — Я не верю во все эти сказки о Змеях. Не верю! Мы действовали по повелению Хозяина. Мы слушали только его голос! Только его!
И он ткнул пальцем куда-то наверх. Высокий потолок украшала изящная фреска, изображавшая Святое семейство.
— Хватит патетики, Фрол, не смеши, — отмахнулась Ерофеевна. — Я ж тебя не укоряю ни в чём. Ну, понял, что к чему, ну, отстранился потихоньку, да и пошёл своей дорогой, словно сыр в масле катаясь… Это ещё хорошо — так-то. Иные из ваших давно поняли, что к чему, а от поводков не избавились… Ну да ладно, не о том речь. Сядь. — Она подождала, пока Кузнец опустится в кресло, и сурово произнесла: — «И погибнет мир четвёртого Ахау третьего Канкина, и день этот пройдёт под знаком Бога Солнца, девятого владыки Ночи. Луне будет восемь дней, и она будет третьей из шести…»[135]
Кузнец вежливо дослушал и кивнул.
— Да, я помню. Скоро двенадцатый год, конец света.
Особого пессимизма в его голосе не было слышно. Дескать, ну и нехай. Время ещё есть, прорвёмся, что-нибудь придумаем. При наших-то возможностях…
— А теперь слушай дальше, — с прежней суровостью продолжала Ерофеевна. — Если думаешь уйти, то ошибаешься. Вот так, Фрол.
— Как это — не смогу? — перебил Кузнец. — Это почему? Кто мне помешает? Вы — уходите… Тогда… кто? Змеи?
— В которых ты только что не желал верить, — усмехнулась Ерофеевна. — В общем, про Терминал можешь забыть. Считай, что его в природе не существует. Отсидеться, кстати, тебе тоже не удастся. Когда наступит Ахау, не поможет никакая личная сила… Вот так, соседушка. Вот так. — Она поднялась, коротко вздохнула и подошла к окну. — А теперь думай давай, как тебе жить дальше.
По ту сторону драгоценного стекла зеленел строгий английский парк. Ни бурьяна, ни крапивы, ни яблонек-дичков… Тоска.
— Задала ты мне задачу, соседка… — понурился Кузнец, собрал в горсть завитую, почти ассирийскую бороду. — Напоследок-то… Получается, куда ни кинь, всюду клин…
Даже сквозь пудру было видно, какая бледность залила холёные щёки. Жил не тужил — и вдруг гром среди ясного неба. И всё катится прямо в тартарары…
— Ну что же вы всё-таки за твари такие, люди! — неожиданно разозлилась Ерофеевна. — Его миру скоро Канкин, а он только о своей персоне и беспокоится! Слышь, ты, Туз хреновый! — неожиданно придвинулась она, глаза сделались как уголья. — У тебя ещё есть время! У тебя и у всех ваших! Вам многое дано, но и спросится сторицей, потому что законы космоса неумолимы. Так действуйте! Уйти, повторяю, вам не удастся, отсидеться тоже. Значит, деритесь! До победы или до смерти, третьему не бывать. Давай собирай колоду, начинай игру. Туз ты или нет? Тем паче Джокер и Большой Марьяж уже есть. Ну и так, ещё кое-кто по мелочи…
— Да, соседка, законы неумолимы… — вжался в спинку кресла Кузнец. Потом спросил: — А что за Джокер? Из какой колоды? Какой-нибудь «болван»?[136]
— Сам ты, сосед, болван, — хмыкнула Ерофеевна. — Джокер Божией милостью. Полный, коренной, тройной раздачи, нетасованный… С таким, уж поверь мне, игру начинать не стыдно. В качестве бонуса добавлю ещё Меч Силы. Мне он там, — показала она рукой куда-то налево, — всё одно без толку. А вам здесь уж верно пригодится. А то ведь Змеи горазды, и весьма…
В это время совсем рядом страшно щёлкнуло, клацнуло, захрипело. Сработал механизм, и огромные, в рост человека напольные часы, помнившие Дантона с Робеспьером, начали басовито отбивать час. Тут же откликнулся каминный «Мозер» и заиграл менуэт, музы у его циферблата поплыли в хороводе.
— Ого, летит время, — встрепенулась Ерофеевна. Надела шапку и посмотрела на Кузнеца. — Ну вот и поговорили. Надеюсь, не без толку. Давай, что ли, желанный, веди меня на выход. Наворотил, понимаешь, хоромы! Не дом, а Минойский Лабиринт.[137] И как только не раскулачили? Небось пришли да и заблудились, а ты их Минотавру скормил?
— Прошу… — Кузнец предложил Ерофеевне локоть, и они пошли через анфиладу комнат назад. Вызванивали шпоры, породисто шелестели меха, мерно цокали серебряные подковки о мрамор, бронзу и порфир…
— Ну вот, сосед, и всё. Пути наши здесь расходятся, — с улыбкой сказала Ерофеевна, значительно кивнула и подала, сверкнув перстнями, ухоженную руку. — Может, увидимся ещё, а может, и нет… О космосе думай. И меня лихом не поминай.
— Доброго пути, — поцеловал царственную руку Кузнец, тяжело вздохнул и поднял подозрительно заблестевшие глаза. — Мне будет не хватать тебя, соседка. Правда… Без тебя… Ну ладно, с Богом, иди уже, что ли, иди…
И Ерофеевна пошла. Гордая, величественная, прекрасная. Спустилась с крыльца, и бесценная шуба сменилась фуфайкой, горлатная шапка — ветхим платком, старушечьи ноги снова обулись в безразмерные «говнодавы». Сгорбленная бабка заковыляла через двор — бурьян, лебеда, яблони-дички…
Кузнец смотрел ей вслед сквозь стекло.
«Значит, держишь меня, Туза по статусу, за полного дурака? Сказочками про ужасных Змеев пугаешь? Уж с кем, с кем, а с рептами я знаком. Очень хорошо знаком… А с другой стороны — законы космоса в самом деле не шутка. Личной силы пока хватает с лихвой, но она, увы, не вечна, и когда-нибудь придётся отвечать. А там условных сроков не бывает и на поруки вряд ли возьмут. Как отвесят крайнюю меру — и привет. Да ещё шпага эта дурацкая, как в заду заноза, покороче сделать не могли… — Он вытащил бретту из лопасти, отшвырнул на кресло. Следом полетел напудренный парик. — Правда в том, что не надо складывать все яйца в одну корзину. Договор с рептами — дело хорошее, но не помешает и запасный вариант. А то возьмут действительно да оставят ни с чем… кроме испорченной кармы, за которую потом ещё придётся расплачиваться. Так что послушаем старую ведьму, только проследим, чтобы от нас не убыло…»
Кузнец скинул надоевшую перевязь и подошёл к камину. Там на мраморной полке среди милых антикварных вещиц стоял телефон. Красный, пластмассовый. Вместо диска или кнопок на нём красовался герб СССР.
Лето 1942-го. Наше дело правое
Над Москвой висела летняя ночь, но в кабинете Сталина, по обыкновению, горела лампа, а шторы светомаскировки были наглухо задраены. По левую руку вождя сидел Берия, по правую — Лазарь Каганович. Причём сидел Каганович весьма понуро, уныло опустив усы, и в животе противно урчало. Ох, дёрнуло же его вляпаться в такое дерьмо!.. Говорил ведь ему, ох как говорил ему в детстве папашка-прасол:[138] «Ты, шлимазол, запомни, вначале шевели мозгами, потом уже мети языком. Язык доводит не до Киева — до цугундера и параши». А уж папашка-то знал, что говорил, вон сколько через его руки прошло рогатого кошера. Да… А всё Берия, жирный очкастый змей. И как только носит гадину русская земля! В Новый год подвалил аж на цырлах, с улыбочкой. «А что, Лазарь, нет ли среди ваших какого-нибудь знатока? Ну там, на картах погадать или на кофейной гуще?» И пошло-поехало. И вот куда приехало. Чем всё закончится, один Яхве знает. А отвечать придётся ему, Лазарю Кагановичу.
