Андрей Ерпылев - Выход силой
«Что они — с ума посходили? — Боль под черепом стала невыносимой, перед глазами вспыхивали и гасли цветные круги, голова казалась наполненным кипятком резиновым шариком. — Чокнутые!..»
Он грубо вырвался из рук Меченого, и тот оскалившись в своей страшной улыбке, махнул на него рукой, в два прыжка догнав «вождя». Витрина перед ними напоминала непроглядно черный вход в туннель. Темнота, сконцентрировавшаяся в нем, казалась плотной и материальной. Живой и зловещей. Казалось, еще чуть-чуть — и она перельется через границу оконного проема и польется на загаженный асфальт, расплываясь уродливой шевелящейся кляксой, жадно тянущей щупальца к покорно приближающейся к ней жертве...
Эта мысль будто повернула какой-то выключатель в одурманенном болью мозгу Игоря. Колодец. Решетчатый настил. Поднимающаяся из глубины чернильная клубящаяся поверхность... И острые иглы боли в мозгу.
— Стойте! — заорал он вслед товарищам, почти добравшимся до черного зева окна. — Нельзя туда! Там смерть!..
Отшвырнув разноцветные банкноты, он ринулся вперед, думая лишь об одном: догнать, не дать им шагнуть в черную пустоту.
Он успел. Успел схватить Меченого за плечи, остановить...
И полетел на асфальт от удара локтем под дых.
— Стой... — прохрипел он, втягивая через фильтры ускользающий, внезапно ставший разреженным, начисто лишенным кислорода, воздух. — Нельзя...
Пинскер замешкался, деньги дождем сыпались у него из непослушных рук, и он все пытался собрать ускользающее свое богатство, топчась на месте. А Меченый уже перешагнул через низкий бордюр, мгновенно исчезнув в непроглядной мгле, словно канул в омут.
«Гранату, гранату туда...»
Рука скользнула по поясу и не наткнулась на подсумок. Тогда, все так же лежа на боку, Игорь сорвал с плеча автомат и ударил длинной очередью в черную отверстую пасть неведомого чудища. Закусив до крови губу, он давил и давил на спуск, пока «Калашников» не захлебнулся, опустошив магазин до последнего патрона.
С каждым выстрелом мучительные иглы в мозгу укорачивались, становились тоньше, безобиднее, а боль превращалась в щекотку и исчезала.
А рядом, па ворохе денег, сломанным манекеном лежал товарищ Пинскер. Игорь перевернул его па спину и увидел сквозь затуманенные окуляры противогаза, как трепещут под опущенными веками его глаза. Жив!
Приближаться к черному логову за разбитой витриной было мучительно. Больше всего Князев страшился увидеть там тело командира, прошитое его, Игоря, пулями.
Но Меченого за бордюром витрины, утыканном осколками толстого стекла, не оказалось. Зато все пространство аптеки, насколько хватало глаз, было устлано мириадами белых костей. Еще одно кладбище...
Кладбище иллюзий. Игорь рывком поднял на ноги слабо соображающего «вождя» и волоком потащил его прочь от западни, даже не оглянувшись ни разу на приманку, на рассыпанные вокруг, словно осенние листья, суррогаты человеческого счастья...
Пинскер пришел в себя, когда проклятый броневик остался далеко позади. Казалось, он ничего не помнил после того, как они втроем покинули подземелье, и все озирался вокруг, спрашивая про сгинувшего Меченого. Что мог ему ответить Князев?
Завидев букву «М» над входом на станцию Преображенская площадь, Пинскер страшно оживился.
— Человеком тебя сделаю! — покровительственно хлопал он Князева по плечу. — Я тут ого-го. Кое-чего стою. Акция провалилась? А что акция? Обстоятельства непреодолимого характера. Без поражений не бывает побед. Придется побороться, конечно... Но ты ведь подтвердишь, что я действовал правильно? Подтвердишь?
Тот момент, как они оказались в метро, Игорь помнил нечетко. Выпало что-то из его памяти. Будто бы кто-то сбил его с ног, вырвал из рук оружие... И еще удары, в том числе по голове, огненные вспышки боли, негодующий тенорок Пинскера где-то на границе восприятия... И благословенная непроницаемая чернота. Мягкая, как одеяло, и покойная...
* * *
Окончательно очнулся он в камере. Маленькой, совсем не похожей на ту, памятную. Нет, не маленькой — крошечной. Шаг на полтора. В этом бетонном шкафу нельзя было лечь и даже сесть толком — можно лишь неудобно подвисать, упираясь спиной в неровную ледяную стену, а коленями и лбом — в противоположную. И он снова провалился в тревожный полусон, чтобы вскоре проснуться от мучительной боли в шее и спине. В голове опять крутилась полузабытая детская считалочка: «Два-три, три-четыре — мы одни в пустой квартире. Семью восемь, три-пять, я иду тебя искать...»
А потом начались многочасовые допросы:
— Имя, фамилия, отчество.
— Не помню...
— Откуда пришли?
— Не помню...
— Кем наняты?
— Не помню...
И снова побои, па которые он, прикованный наручниками к табурету, не мог ответить. Короткое беспамятство, приводящий в чувство укол и снова допрос...
Как же хотелось спать! Упасть прямо на иол пыточной, прижаться щекой к грязному бетону, словно к пуховой подушке, и смежить веки. Когда же он в последний раз спал?..
Мощный удар в челюсть, черная вспышка боли, вкус свежей крови во рту... Привычный уже солоноватый вкус...
— В сотый раз повторяю, подследственный: имя. фамилия, отчество.
— Не помню...
— Не спать! Имя, фамилия, отчество?
Игорь ощупал языком зубы и тупо удивился, что все па месте. Ему-то казалось, что пи одного уже не осталось. Но ничего — шатаются, правда, по все целы.
Как ненавидел Игорь себя прежнего, наивного, пытавшегося помочь всем на свете. Ненавидел плотного, мордатого следователя в темно-синих галифе, наглухо застегнутом табачного цвета кителе с ромбиками в красных петлицах и в фуражке с крановым околышем и синей тульей. Фуражку следователь, перед тем как приступить к «активному воздействию», аккуратно вешал па стену, где для нее был предусмотрен отдельный крючок. А после этого подолгу, как хирург, с хрустом разминал пальцы рук и медленно натягивал черные кожаные перчатки. Перчатки нужны были, чтобы следователь не ссадил себе кожу на костяшках.
Все в этом кабинете было Игорю ненавистно: массивный стол, заваленный панками личных дел, табурет, привинченный к полу, серые стены с коричневыми брызгами и потеками, происхождение которых было ему досконально известно. А больше всего он ненавидел трехцветный плакат на стене.
С плаката на Игоря сурово взирал и призывал к бдительности немолодой человек в черном костюме с галстуком и с красным байтом па груди — генсек Компартии Метрополитена товарищ Москвин. Его указательный палец был направлен прямо в лицо арестованного. Другая рука указывала на висевшую сзади табличку с надписью «Помни, враг не дремлет!».
Лицо следователя, который молотил, уминал, калечил Князева, Игорь видел не всегда. Следователь смотрел ему не в глаза, в куда-то в подбородок. Зато товарищ Москвин с плаката старался заглянуть заключенному в самую душу. И именно Москвина Игорь ненавидел изо всех сил. Хотелось подняться с табурета и харкнуть кровью в самодовольное лицо генсека. Но плакат висел недосягаемо далеко для тех, кого пытали.
— Имя, фамилия, отчество.
— Не помню...
— Откуда пришли?
— Не помню...
— Кем наняты?
— Не помню...
— Цель прибытия?
— Не помню...
Свинцовой тяжести удар по голове. Тьма. Тишина...
— За попытку шпионажа, диверсии и вредительства агент внешней разведки Рейха, — донесся откуда-то издалека механический, равнодушный голос, — обвиняемый Непомнящий приговаривается к высшей мере социальной защиты — расстрелу.
Страшную новость Игорь воспринял с облегчением.
Покой. Наконец он будет в покое.
А перед расстрелом, может быть, дадут хоть часок поспать по-человечески. Несмотря на вынесение приговора, пытка недосыпанием почему-то продолжалась.
Игорь в очередной раз потерял сознание.
В очередной раз выплыл из моря беспамятства. Он лежал на чем-то шатком, раскачивающемся, постукивающем.
—В соответствии с нормами социалистической гуманности, — слова долетали до него словно сквозь затычки из ваты, — расстрел заменяется заключением сроком на десять лет без права переписки...
—Где я?.. — прохрипел Князев, пытаясь разглядеть окружающих.
—Лежи, парень. — Старческий голос был звучал сочувственно. — Лежи, пока лежится.
— Куда меня везут?
- В ад.
* * *
Почему мрачного мужика с искалеченной левой рукой звали Ельциным, Игорь не знал. Определенно, это была не фамилия — тут, в аду, никто никого ни по имени, ни по фамилии не звал — только клички. Была эта фамилия смутно знакома, но не более того. А спрашивать тут считалось дурным тоном. Не верь, не бойся, не проси — этот простой закон Князев уяснил сразу.
