Алексей Гравицкий - Аномальные каникулы
— Работал, — поправляется Павел и опрокидывает стопку.
Эпштейн неторопливо наливает и пьет, чтобы не отставать от друга. Закусывает, следит, чтобы Павел тоже что-то съел. Тот не противится. Его уже не надо заставлять, достаточно одного Лешкиного взгляда, чтобы он взял бутерброд. Этакое негласное соглашение.
— Мы нашли аномалию, настроили прибор, — совсем просто, без всякой науки, до которой не только Эпштейну, но и Ворожцову как до Пекина на карачках, говорит брат. — Все шло так, как и было задумано. Осталось только запустить прибор и разрядить аномалию.
Павел снова замолкает. Взгляд его мутнеет.
— И? — подталкивает Лешка.
— Запустили, разрядили, — бормочет брат. — А она и разрядилась!
Он повышает голос, едва не срываясь на фальцет.
Ворожцов ждет привычной истерики. Но ее нет.
— Она разрядилась наоборот, — поникшим голосом произносит Павел.
— То есть?
— Чего непонятного? — Голос брата снова начинает звенеть. — И так как для студентов объясняю. Прибор, настроенный на аномалию, должен был омолодить, а он состарил.
Павел проводит рукой по пепельным волосам. Рефлекторно.
«Как?» — хочет сказать Ворожцов, но вовремя давится вопросом. Только бы его не выперли из комнаты!
— Как? — спрашивает Эпштейн вслух.
Павел пожимает плечами. Но в Лешке просыпается естествоиспытатель.
— Неточность настройки?
— Исключено, — мотает головой Павел. — Прибор был настроен так точно, что швейцарские часовщики застрелились бы от зависти. Неверность теории.
Последние слова он произносит, как смертный приговор. И хотя это кажется невероятным, но от этого приговора Павел становится старше еще лет на десять, ссутуливается, съеживается. Плечи безвольно обвисают.
— Гальскому было за шестьдесят, — продолжает брат. — Он на глазах превратился в старика и умер на месте. Просто сердце остановилось. Иванченко постарел ужасно. Выглядел страшно. Сморщился весь, облысел, пигментными пятнами пошел… Назад он не дошел. Ноги еле двигал, трясся весь, а потом упал на полдороге, и все. Я с ним просидел полтора суток. Он все прощения просил. Потом бредить начал, потом…
Павел сглатывает. На глазах брата предательски блестят слезы. Эпштейн на этот раз сам берет бутылку. Разливает.
— Упокой души, — одними губами шлепает Павел и вливает в себя стопку.
Тишина звенит и давит. Ворожцов ежится, хотя в комнате жарко.
— А я вот пришел, — ставит точку в истории брат. — Молодой старик.
— Ты сам себя стариком делаешь, — тихо, вкрадчиво, будто баюкая малыша, говорит Лешка. — У тебя еще все впереди. А седая башка… Некоторые ее для этого перекисью травят.
Брат снова проводит рукой по волосам.
— Седая башка — фигня, — говорит он неожиданно трезво. Рука брата ложится на грудь, и он непонятно добавляет: — Я здесь седой, Леша.
Эпштейн мрачнеет.
— А с прибором что? — переводит он тему.
— Там остался, — устало отвечает Павел. — Кому он теперь нужен? Молодости он не подарит, а старость никому не нужна. Мы с Иванченко его так и оставили.
— Как «так»? Прямо там?
— Прямо там. Если его какая-нибудь местная зараза не разломает, так и будет стоять.
— Экспериментальный прибор? Настроенный и включенный? — Лешка поражен.
Павел кивает:
— Только кнопку нажать.
— Это даже не преступная халатность, это… — Эпштейн злится. — Ученые хреновы! Вы о последствиях подумали?
— Какие последствия? — отмахивается Павел. — Кто там эту аномалию разрядит? Какой-нибудь кабан мутировавший? Ну, постареет. Если поросенок — подрастет чуть-чуть. Если старый кабан — сдохнет. И хрен с ним. Подумаешь, кабан. Тут три человека умерли.
Эпштейн берет себя в руки и серьезно смотрит на Павла.
— Нет, Пашик. Не три, а два. Ты еще жив, зараза. И рано тебе седеть.
Павел отмахивается от Лешки, как от надоедливой мухи.
— Ты ученый, — твердо говорит Эпштейн. — Плохой, хороший, гениальный — не важно. Ученый. Отрицательный результат — это тоже результат.
Они говорят еще какое-то время. Говорят и пьют.
Ворожцов понимает, что Павла угнетает не седина, не смерть руководителя даже, а крах теории. Лешка настаивает, что это не крах. Все оступаются. В любой науке, в любой профессии, в любом деле.
И еще надо забрать прибор. Брат найти-то его сможет?
Сможет. У Павла в наладоннике весь маршрут со всеми метками. И теми, что им проводник-консультант понатыкал, и теми, что они сами оставили. Ребенок дойдет.
Удивительно, но в этот вечер Павел не допивает початую бутылку. Останавливается.
Приходит мама.
Вместе они пьют чай. Эпштейн весело рассказывает ей о своих последних поездках. Хотя сказать он хочет явно что-то другое. Мама вежливо слушает, хотя услышать ей надо совсем о другом. За чаем Павел начинает клевать носом. Засыпает сидя на кухонном диване.
Мама хочет разбудить, уложить в постель, но Лешка ее останавливает. Просит Ворожцова принести что-нибудь, чтоб укрыть Павла.
Ворожцов уходит в комнату и возвращается с пледом. Когда он возвращается, Эпштейн говорит с мамой. Теперь слова именно те, что нужно…
Ему сказать, а ей услышать.
— С ним все будет в порядке, — слышит Ворожцов. — Просто он очень крепко споткнулся. Потерял цель.
— И что делать?
— Ничего, — успокаивающе качает головой Лешка. — Подождать, пока найдет новую. Мы поговорили. Он найдет.
— Ой, Лешенька, — всхлипывает мама, — твоими бы устами…
— Это скоро закончится, — мягко, но уверенно говорит Эпштейн. — Я знаю. Проходил. На своем опыте. И не один раз…
…Рельсы уперлись в приоткрытые ворота.
Дошли.
Мысль эта вышла совсем не радостной. Просто отщелкнула в голове констатацией факта. Прошли еще кусочек пути. До цели осталось на кусочек меньше.
Ворожцов посторонился, пропуская вперед Тимура. Тот подобрался к воротам, уперся в створку. Надавил. Заскрипело. Воротина пошла в сторону, расширяя зазор. В глаза ударил яркий свет, заставляя зажмуриться.
Снаружи снова жарило солнце. Погода не постоянна. Все здесь непостоянно.
После темного ангара Ворожцов чувствовал себя как крот, которого вытащили из норы. Щурился, должно быть, так же. Наконец в слепящем мареве стали прорисовываться контуры пейзажа. Завораживающе, как на фотографии при проявке. Сам он никогда не видел этого процесса вживую, только однажды в каком-то старом кино…
Тяжело закашлялась Леся, и все вернулось на свои места.
Ворожцов проморгался и огляделся. Рельсы отбегали от ангара через поле, дальше виднелся перелесок. За перелеском в сторону от поля — обветшалые кровли мертвых домов. Нет, он не видел их, но знал, что они там есть. А в одном из них аномалия и настроенный на нее прибор, изобретенный его братом и покойным профессором совсем для других целей.
— Ну-ка подвинься, мелочь, — оттеснил Мазилу Тимур. — Гайки больше не нужны, теперь я впереди пойду.
— Смотри, осторожнее, — одернул Ворожцов.
Тимур не ответил, но посмотрел, как размазал.
Молча пошел вперед. Спина напряжена, обрез наготове. Нет, все же он не расслабился. Боится. Или опасается, что тоже неплохо.
Бояться не стыдно. Ворожцов понял это только сейчас. А вот не бояться — глупо. Бравада, отсутствие осторожности, переоценка собственной значимости, своих сил никому ничего никогда не дает. Кроме неприятностей. А здесь от неприятностей один шаг до беды.
Ворожцов побрел следом, за спиной тихо ступала Леся. Последним спотыкался о шпалы Мазила. Часто и шумно, привлекая к себе ненужное внимание.
От мысли о чужом внимании между лопаток зачесалось, словно туда уткнулся чей-то взгляд. Ворожцов переборол желание остановиться и обернуться. Пальцы потянули из кармана наладонник. Осторожно, так чтоб другие не заметили его страха.
Не сбавляя шага, он украдкой глянул на экран и расслабился. Сканер не показывал ничего лишнего. Совсем. Даже застывший на краю видимости зверь выпал из поля зрения, остался позади. В прошлом.
Если только сканер не глючит.
Ворожцов с разгону впечатался в спину остановившегося Тимура. Тот подпрыгнул, как на иголках. Обернулся. Лицо на мгновение перекосило с перепугу, но уже через секунду место страха заняла злость. Взгляд сделался колючим.
— Сдурел? Чего под ноги не смотришь?
— Извини, — опешил Ворожцов. — А ты чего тормозишь так резко?
— Я не резко. Если тебе резко, так дистанцию держи.
— Чего у вас там? — позвал сзади Мазила.
Тимур покосился на него, отступил, показывая «чего там». Но не мелкому, а Ворожцову.
— Смотри.
Подчиняясь рефлексу, Ворожцов хотел было наклониться, разглядеть, что там на дороге, повнимательнее. Так и замер.
Впереди были все те же рельсы, шпалы, пробивающаяся между ними трава. Только поперек правого рельса пролегли четыре глубокие борозды, практически разрубив его на части. Словно огромное животное яростно ударило когтистой лапой. Только какие должны быть когти, чтобы…
— Жуть какая! — шмыгнула носом подошедшая Леся. — Это чем?
