Олег Верещагин - Очищение
Его рабочий день начинался в пять утра, а заканчивался за полночь, нередко и после двух часов ночи. И дела не кончались. Казалось, они просто не могут кончиться.
Оказывается, во Владивостоке жило еще больше ста тысяч человек. В шесть раз меньше, чем до войны, но все равно очень много. Более того, как только стало ясно, что в городе есть власть, в него потянулись нескончаемым потоком люди из окрестностей. Что в планы Большого Круга не входило никоим образом.
Если честно, сюрпризом для Романова стало и то, что практически весь город (за исключением десятка различных анклавов), оказывается, на самом деле контролировался бандами, с которыми пришлось вести настоящие бои. Бандиты не связывались с морпехами, но, когда те стали явственно брать Владивосток под контроль, поднялись на сопротивление. Только за первую неделю морпехами и разношерстными отрядами самообороны, которые объединил вокруг себя «Русский Восток», ставший незаметно ополченческим штабом, было уничтожено более восьмисот бандитов, казнено — почти четыреста. Сюда же следовало добавить и несколько сот самых разных «индивидуальных» преступников, выявленных с необычайной легкостью, — просто потому, что они и не скрывались. В основном это были насильники и грабители.
В начале второй недели объединившиеся бандиты из нескольких группировок попытались самым настоящим образом штурмовать мэрию — видимо, поняли, что церемониться с ними не будут, и пошли на отчаянный шаг. Впрочем, это ожидалось, штурм закончился бойней, а тех, кто не бросил оружие, густо повесили вдоль подъездного бульвара. После этого перестрелки и бои в городе пошли на спад, но проблем не стало меньше.
Их стало, скорей, больше, просто они приняли иной характер.
Приходилось конфисковывать буквально все — от горючего до автомобилей — и потом перераспределять блага по спискам. Люди отдавали требуемое туповато-покорно, они привыкли, что у них все и все отбирают. Но, во-первых, по городу поползли бесконечные, похожие на тихие струйки мутной воды, слухи — мол, новая власть пользуется отобранным. А во-вторых, люди при этом смотрели этой самой власти в рот, ожидая помощи, поддержки, благ, дотаций — и… и ничего не желали делать сами! «Ты нас спас, батюшка, — ты нас корми и пользуй», — иронично и зло сказал как-то раз Жарко.
Конечно, не все были такими. Может быть, даже и не большинство. Но Романову запомнились из тех дней именно эти бесконечные толпы и очереди людей, готовых стать рабами у кого угодно, лишь бы не делать и не думать самим, но при этом плюющих в спину ими же выдуманному господину, стоит ему отвернуться. Тех, кто что-то делал, — а нередко делал и не «что-то», а очень много, почти нечеловечески много! — было трудно заметить. Постоянно чем-то занятые, они не нуждались в особых указаниях и помощи. Замечались только результаты их дел. И Романов учился не забывать этих людей. В рабочем порядке приходило понимание, что заметней и бесполезней всех как раз те, кто постоянно что-то просит или маячит рядом с умоляющим видом. И легко скатиться в уверенность в том, что они и есть — народ.
Романов обратил внимание и на то, как изменились женщины. Они только что не руками держались за своих мужиков — любых. Одинокие смотрели на любых мужчин умоляюще, почти жалко. Видимо, пришло понимание сути вещей…
Впрочем, конечно, так было не со всеми. Кроме категорий «работяг», которые тянули все, и «болота», которое ждало, когда его вытянут из самого себя, была и еще одна. Временами Романова до истеричного смеха поражало, какое количество ненормальных, оказывается, выжило, скрывалось где-то и теперь вылезло на поверхность, чтобы начать предъявлять новой власти самые разные претензии, в том числе и по-настоящему идиотичные. От некоторых веяло таким душком откровенной шизофрении, что Романов терялся или начинал злиться. Тем более что именно эти шизики были самыми настойчивыми и агрессивней других требовали сочувствия и решения проблем.
Уже немолодой мужик, пригнавший чудом спасенное его семьей от мародеров стадо ярославских коров, почти четыре часа сидел в коридоре, да и потом, когда его заметили и привели на прием, смущенно бубнил: «Люди занятые… чего я… я ничего… подождать — оно просто… может, у кого дело важней… теперь-то что… вот пока гнали — это да… а сейчас-то и подождем…» За это время на прием дважды прорывался какой-то придурок, требовавший свободы самовыражения (в чем она должна была заключаться, Романов не понял, хотя говорил посетитель много и горячо), пришел полный велеречивый батюшка, настаивавший на проведении крестного хода, и лохматая истощенная десятиклассница со взглядом дауна, которой было непонятно, почему так долго не восстанавливается сеть «Вконтакте».
Девчонку Романов передал на руки дежурной бригаде медиков (ясно было, что у нее наркотическая интернет-ломка и обычное истощение от недоедания — поразительно, что жива), батюшку в приказном порядке приписал к одной из групп, проверявших квартиры на предмет трупов, истощенных, больных и так далее, а с самовыразителем во второй раз получилось совсем скверно. Буквально перед ним в кабинет вошел мальчик лет десяти. Просто вошел. Очень тихо, наверно, потому его и не остановили нигде… Худой, кое-как одетый. Он принес двух полувзрослых щенков овчарки, тоже не особо упитанных, но вполне жизнерадостных. Потом сказал: «Их съесть хотели, а я не хочу… спасите их, пожалуйста…» — и, поставив большую корзинку с тявкающими и возящимися щенятами на пол, сел на стул у двери, прислонился к стене и стал очень белым с черными кругами у закрывшихся глаз и рта.
Сразу после того, как унесли и его, и щенят (Романова уверили, что мальчишка будет жить), явился вторично этот самовыразитель, и Романов его застрелил. Не со зла, не сгоряча — долго сидел спокойно, внимательно слушал и думал, что это будет очень несправедливо: чтобы это существо и дальше жило в одном мире с тем мальчишкой. Потом достал пистолет и застрелил.
Стреляли в эти дни много. Очень много. А что было делать? Романова сильно потрясло то, что среди всех чиновников мэрии после проверки не оказалось ни единого, с кем можно было бы на самом деле работать. Самым распространенным типом тут был достаточно молодой перекладыватель бумажек, которому до сколь-либо подходящего работника следовало еще расти и расти. Таких, как правило, отправляли на строительство теплиц, разбивку зимних лагерей из армейских запасов и начавшуюся стройку к северо-востоку от города или ставили на работы в самом городе. А вот все более-менее важные кресла занимали человеческие производные от обезьяньего вожака — злобные, похотливые, хитрые, с невероятным чутьем на интриги, но не способные что-либо сделать реально.
