Александр Шакилов - Осторожно! Мины!
— А серьезно? — Удар, до упора, насквозь, и резко, и еще, и звезды взрываются, а Луна, ломая верхушки кедров, опускается круглым ликом меж коленок, закинутых на широкие плечи. Стас ложится на гибкое тело, громко дышит, отдыхает, чтобы потом опять до упора и насквозь.
Из-под него, игриво:
— У-у, ты какой серьезный. Спи. Или еще разок бабушку поборешь? На лопатки бабушку, а? И сверху, и подольше? — Смех у нее заразительный, не обидный.
— Холодно, — говорит Стас, хотя ему совсем не холодно.
— Так давай, милок, погреемся вместе, обнимемся.
И вновь грохот в ушах.
И вновь ее смех.
* * *Подкинуть бы веток в костер, да зачем? Небо-то уже сереет. Вот и ночи конец, и взгляды, встречаясь, испуганно разбегаются.
У Старого Сокола как пелена с глаза упала. Одеваясь, он искоса поглядывал на хозяйку трамвая. Она… она же старуха, ей лет-то сколько?! Она старше матери Сокола, намного старше. Когда она повернулась к нему спиной, он увидел узор на ее накидке: священную паутину, знак Грома и Человека-Паука, Четырех Ветров, Земли и Неба. Паутина — оберег серьезный, тяжелый. Не каждый сумеет такой Знак на спине унести. Старуха вот сумела. Да, старуха! И никакая она не девица-красавица!
Сильная очень? Ну-ну…
Грубое платье из оленьей кожи болталось на ремне, перехватившем левое плечо, усеянное коричневыми пятнышками, словно междутропье — минами. Правая рука до локтя скрыта зашнурованным рукавом. Левая обнажена и помечена пятью красными полосками по количеству подвигов-ку супруга.
Пять подвигов… Знатный воин почтил своим вниманием эту женщину, когда-то молодую и красивую. Очень давно это было, очень. Много лет минуло с тех пор, как между ног ее пролилась первая кровь, и расплела дева косы, и, искупавшись в проточной воде, четыре дня она не ела вареного мяса.
Старуха обернулась к Стасу, звякнули пришитые к юбке зубы лося:
— Пить будешь?
— Спирт? Нет, спасибо.
Зашелестели крашеные початки кукурузы, пришитые к платью.
— А может, все-таки?..
— Нет. — Стас непреклонен. — Нет. Расскажи мне. Все расскажи. Ты обещала!..
Междутропье. Ребра заброшенных домов вдоль сгнившей грудины улицы. Одинокий, увитый плющом светофор. Двое сидели у огня, закутавшись в шкуры. Он — воин така. Она — женщина в возрасте. Ветерок трогал ее седые пряди, утренний свет высекал глубокие морщины на только что гладком лице, заставлял кожу обвисать складками на шее. Но Старому Соколу не казалось это отвратительным. Вовсе нет! Хозяйка трамвая, она… привлекательна. Все-таки ночь вместе, и взрывы, и взбесившиеся звезды…
Стас больше не боится встретить ее взгляд.
— Я помогу найти верную тропу, милок. Я проведу тебя прямо к твоему кровнику. И ты… ты убьешь его?
Сокол нахмурился, подался вперед:
— Но я… я не хочу уходить! Я хочу остаться с тобой! Мне хорошо здесь: и мясо, и спирт, и ты! А Лиза, она… Она простит меня, я знаю!
— Ты должен, милок. Ты не можешь остаться. Веришь? Мне веришь? Тут недалеко, всего два квартала топать. Если под ноги не смотреть, упрешься в Стену дотемна. Милок, ты меня слышишь?
Смутно соображая, о чем она вообще говорит, Стас кивнул: да, он слышит. Но — рядом? Дотемна? И как это — не смотреть под ноги? Она шутит, все понятно. Она всегда шутит.
— В Стену упрешься, тупик, не пройти, — как маленькому повторила хозяйка трамвая.
— Почему не могу остаться? — не понял Старый Сокол. — Какой еще тупик? Зачем мне туда?
Она шмыгнула носом, опустила взгляд.
— Стена — это граница мира. Или конец света. Или… Как хочешь, так и называй. Но если пройти сквозь Стену, можно попасть на Другую Сторону.
Стена, Другая Сторона… Словно имена какие-то. Но Стас никогда не слышал ни о какой Стене. И о Стороне не слышал. Это какие-то штучки Обожженных Бедер, что ли? Он совсем запутался.
А вокруг, не замечая людей, бушевала осень. Промозглый ветер шевелил кедровые лапы, путался меж иголок, что длиной в две ладошки, всем ежам на зависть. Упадет на голову ветка, сухая да рыжая, — проткнет череп, как девичьи зубки кожицу помидора. Женщины така теми иглами одежду шьют.
Уходить не хотелось.
— А Лиза? — спросил Стас только для того, чтобы потянуть время. Ему уже не верилось, что еще недавно он изнывал от любви к светловолосой девушке.
— Так а я о чем, милок?! Увели ее на Другую Сторону. Там она, и пути иного нет — только через Стену.
Старый Сокол пожал плечами. Мол, и пусть, а мне и здесь хорошо.
Хозяйка трамвая вдруг разозлилась. Свинтила крышку фляги, ко рту горлышко поднесла, но пить передумала — выплеснула спирт в огонь, пламя вспыхнуло синим.
— Стена, милок. А дальше ходу нет. Ни така, ни Обожженным Бедрам, ни альбиносам-каннибалам, никому вообще. Только боги могут, Махэо может и Вакан Танки. Боги! — Она прищурилась. — Хочешь стать богом? Я научу тебя как! — Она пригрозила небу сухонькими кулачками. — Всему научу, все расскажу!
Хозяйка трамвая подскочила к Стасу, схватила за уши и притянула его лицо к своему. Их взгляды намертво срослись.
— Хочешь, милок, научу?
Лишь бы отстала.
— Хочу.
И вот спустя два часа…
Склонив голову к плечу, она придирчиво осмотрела его амуницию:
— Ну-ка попрыгай, милок. Попрыгай-попрыгай, не стесняйся.
Слушаться ее уже стало привычкой: Стас попрыгал.
— Ты как глиста в каске, милок. Но держится все нормально вроде… Запомнил что и куда, не перепутаешь?
Он кивнул. Она чмокнула его в щечку — несерьезно, без страсти, почти по-родственному.
— Ну, беги, милок!
И Стас побежал.
Ему было безумно страшно, но он верил хозяйке трамвая, как поверил совсем недавно Отшельнику — то есть сразу и безоговорочно. Да и как не верить? Ведь такие люди! Если хозяйка трамвая сказала, что мины его не тронут, что все будет хорошо, он найдет Стену и Другая Сторона примет его с радостью, чтобы вернул он Лизу и отомстил кровнику, то так оно и будет, верно? Одно плохо: не смотреть под ноги просто невыносимо. Старому Соколу казалось, что его прохудившиеся мокасины парят над кочками-пригорками. Здравствуй, поднебесье, вот он, Сокол, а вот его перышки-крылья!
Сколько он себя помнит — никогда не отрывал взгляда от собственных ног. Следующий шаг — это как дышать, иначе быть не может. Даже просыпаясь в собственной постели, прежде чем опустить пятку на пол, он внимательно изучал паркет. Целуя Лизу, обращал внимание на почву вокруг. Младенцы така косятся на люльку, когда их укладывают спать — нет ли там чего? — и вырываются из объятий матерей, если неровности меховых пеленок не вызывают доверия.
Стоило только Соколу взглянуть на мокасины, как он сразу сбился с шага и едва не упал.
— Беги! — Крик матери волков толкал его в спину, направлял.
Мины не тронут, так она сказала. А значит, точно не тронут. Зато боги будут мешать Стасу, за ним устроят охоту. Быть может, его убьют. Даже наверняка. Когда она говорила это, была похожа на ворону, каркающую над трупом бизона. «Посмотри на небо, Стас, каждое облачко, каждая звезда над головой — глаза и уши богов. Тебе надо спешить, милок, если ты хочешь успеть, если ты хочешь попасть на Другую Сторону!»
Ее голос звучал в ушах Стаса, когда он бежал по междутропью. И голос этот вновь и вновь повторял: «Это спички, с их помощью легко добыть огонь».
«Это, милок, пээм, или пистолет Макарова. Видал когда-нибудь эту игрушку? Нет? Ну да, у вас такие не растут. А у меня тут грядочка. И с десяток спелых магазинов возьми. Из пээма можно стрелять в людей — как из лука, только лучше. И громче. Нравится? Мужики все дуреют от убийственных железяк. Потом расскажу, как пользоваться».
«А это сосредоточенный заряд.[52] Хорошая штука. Вот ручка для переноски, вот резьба под детонатор. Цвет, как видишь, темно-зеленый, маркировки нет. Не самый лучший сорт, но сойдет».
«ОШП,[53] он же огнепроводный шнур. В пластиковой оболочке, бухта семь с половиной метров. Но тебе столько не надо, отрежем чуток…»
«А это… знакомо, да?..»
«А вот, милок, обрати внимание…»
Прощаясь, он подарил ей самое дорогое, что у него было, — щуп.
На память.
— Великая М-мать!!!
Если б у арматурного прута были мозги, Стас обвинил бы его в коварстве и подлости, ибо прут коварно и подло притаился в листьях, из-за чего Стас об этот самый прут с разбегу приложился. Вот сидит теперь, трет онемевшую кость — вдруг перелом? А сидеть-то как раз времени нет. Вставай, Старый Сокол, потом себя пожалеешь.
То тут, то там земля разворочена взрывами, исклевана воронками. Стас вскочил и, прихрамывая, поковылял дальше. Глаз прикрыл ладонью от колючек акации, заросли которой то и дело приходилось штурмовать. И не больно уже, а радостно даже: полсотни шагов еще, всего полсотни — и проклятый кустарник останется позади.
