Виктор Глумов - Город смерти
— Шаша.
Никто не реагирует. Бросаюсь к женщине, хватаю ее за руку и повторяю:
— Шаша!
Брезгливо освобождается и говорит:
— Уйди.
Ухожу и опускаюсь на солому, чтобы не нахвататься клопов и вшей. Девочка высовывает из-под рогожи рябую мордашку с курносым носом. Симпатичная девочка, хоть и худющая. Стараюсь не смотреть на нее и не думать о ее судьбе. У женщин здесь две дороги — в проститутки или в загнанные лошади. Хотя… шлюха в развалину превращается гораздо быстрее. Если бы не Леон…
Девочка вылезает из-под одеяла: высокая, уже начала оформляться. Лет двенадцать-тринадцать. Пальцы на руках длинные, тонкие, хоть и огрубевшие от работы. В затравленных глазах страх борется с любопытством. Поворачиваюсь к ней спиной. Раскачиваюсь из стороны в сторону. Я дурочка. Просто дурочка.
Смеркается. Петухи кукарекают, будто соревнуются, кто громче заорет. Мычат коровы за перегородкой, блеют овцы. На улице бранятся бабы, визжат дети. Кто-то играет на баяне и поет, ему подпевают пьяные голоса.
Скорее бы. Сил нет ждать. Женщина растянулась на «кровати» и захрапела. Мальчик тоже приготовился ко сну, подергал дверь и бросил:
— Заперли. Теперь из-за этой дуры здесь ссать придется.
Мать перевернулась на бок и заглохла. Интересно, нас кормить сегодня будут? Хорошо, хоть лепешку сперла у старосты. И вообще, здорово, что знаю, где его дом! Там при входе автомат висит, и патроны где-то рядом!
Легкое прикосновение. Шарахаюсь в сторону, закрываюсь руками. Это девочка. Садится рядом и спрашивает:
— Ты чья?
— А? — кривляюсь, как умею.
— Хозяин кто?
— Ру… Рудольф.
— Повезло, — поводит плечами, разглядываю ссадину на ее скуле.
— Шаша кушать. Кушать?
— Тебя не кормили, что ли? — с остервенением чешет затылок.
Мотаю головой. Блин, и не поили.
— Бывает, — вздыхает она и возвращается на место.
Не заработала еще. Вот же черт! Скорее бы темнело! Что ж так время тянется! Вскоре засопел и мальчишка. Девочка вытянулась на кровати и вперилась в дощатый потолок. Интересно, как они тут зимой живут? Околеть же можно! Или не доживают они до зимы — невыгодно лишние рты держать. Зимой их, очевидно, перепродают. Или пускают на мясо и сбывают на рынке. Их — ха! Нас!
Высыпали первые звезды. Смолкли петухи, успокоились коровы. С улицы потянуло навозом. Кто-то прочвакал к себе домой, сейчас, наверное, уселся, жрет. Рот наполняется слюной. Ничего, недолго осталось! Вот и девочка задремала. Во сне она стонет и вздрагивает. Что я могу для нее сделать? Не с собой же брать!
Осторожно разгребаю солому, гляжу в вырытую нору. Ничего, пролезу. Хорошо, что месяц молодой — не видно, кто по улице шатается. Только бы мой план сработал.
Шаги. Чвак-чвак, чвак-чвак. Черт, сюда. Неужели Голый? Закидываю нору, сворачиваюсь калачиком. Придется его кончать, а ведь рано… еще очень рано. Вытягиваю из ботинка шнур, наматываю на руку.
Скрипят петли. Кто-то стоит в дверях. И — знакомый бас:
— Лиля!
Шорох. Шаги. Боковым зрением вижу девочку, направляющуюся к выходу. Вот же староста, старый мудило! Встреться ты мне ночью на тропинке, открутила бы тебе яйца!
Укладываются на солому прямо за хлевом. Грузный староста сопит и кряхтит, девочку не слышно. Вот он кончает с нечеловеческим хрипом и не может отдышаться. Представляю его сизую рожу, нос, побитый оспой, и рядом — девочку, отрешенно глядящую в небо.
Снова скрипит дверь. Девочка возвращается, ложится и долго возится в поисках удобной позы.
И снова тишина, нарушаемая лишь равномерным посапыванием спящих. Гляжу в окно. Пора? Или подождать? Нам предстоит бессонная ночь. Подождав еще немного, разгребаю солому и чувствую на себе взгляд. Холодея, оборачиваюсь: девочка.
— Можно я с тобой? — чуть слышно шевелит губами.
— Только до ворот.
Кивает, подползает на четвереньках. Протискиваюсь в узкий лаз, девочка — следом.
— Сиди тут и не высовывайся. Когда скрипнут ворота — беги, — снова кивает.
На цыпочках крадусь к дому старосты. Дрыхнет, наверное, старый пердун. Переутомился, сука. Итак, мне интересен погреб и прихожая. Сначала — погреб. Обхожу его дом кругом. Кладовки обычно делают в подвалах, где прохладнее. Ага, вот лаз. Проникаю внутрь, едва не спотыкаюсь на ступеньках… Темно, как в жопе. Шарю по полкам.
Листья какие-то, травы… это… подношу к носу: солонина. Отлично! Тяну на себя. Блин, привязана. Нащупываю тупой тесак, отрезаю веревку. Сую добычу под мышку. Теперь неплохо бы разжиться мешком или хотя бы тряпку найти, чтобы добро заворачивать. Продолжаю шарить. Так… рыбка соленая! Если посолили, значит, нормальная. Горшочек с медом… Сладкое, ох, кого бы за это поблагодарить! Прелесть! Вот и рук свободных не осталось.
Выношу добро на улицу. Да по сравнению с подвалом тут светло! Складываю награбленное у порога и осторожно открываю дверь. По сантиметрику. Чтоб не скрипнула. Заглядываю внутрь, прислушиваюсь: из соседней комнаты доносится громоподобный храп. Если не изменяет память, автомат висел справа. Ага, вот он. Где же патроны? Нащупываю что-то кожаное… Патронташ! Похоже, мне сегодня везет. Снимаю с гвоздя какую-то шмотку, просачиваюсь на улицу.
Блин, собака жрет мою солонину! Замечает меня, шарахается. Аккуратно заворачиваю еду, автомат — в одну руку, еду — в другую, и — шерстить по домам. В первую очередь стоит попотрошить старожилов, они самые богатые и живут далеко от «поста» — не заметит меня Голый.
Во второй избе я чуть не спалилась: перевернула баночку с патронами. Замерла, вжалась в темный угол. Хозяева поворочались, но не проснулись. Ружье я не обнаружила, зато наткнулась на пистолет и взяла все железное, что попало под руку.
Крадусь к воротам. Грязища, блин, чавкает! Хорошо, месяц вышел, видно, где лужи. Сваливаю хабар под забором и вдоль забора пробираюсь к постовому. Шавка, сволочь, следом увязалась, стала над свертком, хвостом машет.
У Голого сработала чуйка. Осматривается, ружье готовит, шейку вытягивает. Интересно, он один? Встает, потягивается. Зевает, судя по звуку. Нужно снять его бесшумно, он ждет нападения извне, думает, что здесь безопасно. А зря.
Как же его снять? Чтоб он пикнуть не успел? Разматываю шнур, натягиваю. В ушах звенит. Сейчас или никогда. Облизываю губы и тяну елейным голосом:
— Голенький! Иди сюда. Мой хорошенький! — распускаю волосы.
Я — грация, я — само очарование. Он в ступоре. Очухивается:
— Ты кто?
Естественно, в темноте он меня не узнает. Подхожу ближе. Еще ближе. Дыхание сбивается. Шаг — удавка на шею — шаг за его спину. Цепляется за шнур, хрипит, ногами сучит. Тупица. Прав был Леон. Бросаю безжизненное тело, поднимаю щеколду. Ворота с жутким скрипом поддаются.
Возвращаюсь за вещами и вижу: ко мне кто-то летит сломя голову. Вот и все. И амбец. Хватаю автомат, целюсь… Да это же девчонка!
— Уже все… да?
— Уже все, — взваливаю мешок и устремляюсь к лесу.
Девчонка плетется следом.
— Девочка, нам теперь не по пути. Воруй лошадь и вали отсюда подальше.
Останавливается. Опускает голову. Она не жилец, эта девочка. Далеко не убежит. Или эти поймают и казнят, или другие. Или по пути через лес задерут волки. Не оборачиваюсь. Чувствую ее взгляд. Всхлипывает и возвращается в деревню. Хотя бы не сдала. Бегу. Поскальзываюсь, поднимаюсь и снова бегу. Кто-то несется навстречу. Леон! Как же я тебе рада! Висну у него на шее, бросив хабар: пистолет, ружье, автомат, еду и узелок с полезностями, которые я выбирала на ощупь. По щекам катятся слезы.
Появляются Вадим с Ходоком, Вадим застывает, Ходок потрошит мой самодельный мешок. Леон гладит по голове, шепчет:
— Что случилось? Ты цела?
Опускаюсь, обнимаю его ноги и рыдаю, уткнувшись лицом в колени. Как им объяснить? Разве есть слова? Только сейчас понимаю, что он для меня сделал. Он сделал! Леон, который учил, что в мире полно обездоленных и всех спасти невозможно, но он — смог, а я — нет.
Оборачиваюсь на скрип петель и сквозь пелену слез различаю силуэт: лошадь и всадник. Точнее, всадница. Ходок хватает ружье, опускает. Беги, малышка, беги! Ты сделала выбор.
Часть II
Флуктуация
— Юрий Феоктистович, еще раз повторяю: этот человек — ваш сотрудник, вы взяли его под личную ответственность, и что произошло? Вы понимаете, какие последствия будет иметь его выходка?
Юрий Феоктистович втягивал голову в плечи, пыхтел и постоянно промокал лысину салфеткой. Его палач, опершийся о стол обеими руками, был высок, поджар и совершенно лыс и возвышался над Юрием Феоктистовичем дамокловым мечом.
— Мы все исправим…
— Как скоро? Событие и так получило огласку. Если начнется взаимопроникновение…
— Мы все исправим! — проблеял Юрий Феоктистович.
