Андрей Щупов - Похитители
Выжав из себя улыбку, я с видимой робостью пристроился на скрипучий стул, который немедленно пополз куда-то вбок. Взмахнув руками, словно птица, я едва успел подскочить. Художник невозмутимо сграбастал обломки стула и со словами «грехи предков — нам замаливать» скормил прожорливому камину.
— Итак, отдел расследований, если не ошибаюсь? — он наморщил тощенький лоб. — Что-то я читал про вас. Изрядно похабное, — он весело гоготнул, но тут же нахмурился. — Скверная статейка. Потуги графомана, плод измышлений бездаря. Но темы затрагивались ой-ей-ей. Я бы, признаться, не замахнулся. Честное-благородное! Впрочем, возможно, это была обыкновенная реклама. Да, точно. Дешевенькая реклама. И вы здесь совершенно ни при чем. Хотя и могли приструнить. Потому что кое-кого не мешало бы, — он переломил о колено одну из багетин и, метнув в огонь, приставил ладонь ко лбу, как сталевар на фресках минувшего.
— А может, простить их? — он взглянул на меня вопросительно. Только-то и есть добрых дел на Земле — любовь и прощение. Это против огромного греховного словаря. Кстати, не вы ли его сочинили?
Я ошарашенно кивнул. И тут же замотал головой. Возможно, я подсознательно начинал перенимать его стиль, и сами собой, откуда ни возьмись, в голове запрыгали несуразные фразы. Хлорофилл — это жизнь… Витамин Д спасает от рахита… Доминанта довлеет над генами… Одним из этих генов был, по-видимому, я. То есть, не был, а стал… Черт возьми! Я потер пальцами виски и, вспомнив зачем пришел, неуверенно приоткрыл рот:
— Я, собственно… — Слова неожиданно выпрыгнули из головы и предательской гурьбой разбежались по кустам. И было — с чего. Огромные глаза художника смотрели на меня с лютой свирепостью. Что-то снова приключилось с ним. Вернее, с его настроением. Черт бы побрал этих гениев! Я молчал, а сбоку гудел и потрескивал зловещий камин. Ситуация становилась все более двусмысленной. Чем бы это все завершилось, не знаю, но во взгляде художника в очередной раз произошла революционная перемена, потемневшим айсбергом строгость потекла и растаяла. Теперь он смотрел на меня, как смотрят на своего дитятю нежнейшие из родителей. Я полез за платком, чтобы утереть с лица пот. Этот гений был абсолютно непредсказуем!
— Так на чем мы остановились? — ласково спросил он.
Я гулко прокашлялся. Настолько гулко, что прокатившееся между стен эхо напугало меня самого. На далеком чердаке что-то скрежещуще опрокинулось.
— Простите…
Художник протянул руку и участливо похлопал меня по спине.
— Наверное, пища не в то горло попала, — пояснил он. — Такое бывает…
«Маразм!» — сверкнуло в моем мозгу. «Неужели они все такие?!» Я по-прежнему не забывал, что впереди у меня семь кандидатов, а значит, еще семь подобных встреч.
— Да! — всполошился художник. — Я ведь давно обещал вам показать. Мне и самому это полезно. Узнать мнение свежего человека всегда бывает интересно. Вот, взгляните, — он сунул мне под нос пару листов, исчерканных рожицами и нелепыми фигурками. — Неплохо, да?
— Неплохо? — я истерически рассмеялся. Да, да! Рассмеялся! И не спешите осуждать меня. Этот тип меня попросту доконал. Боже, только сейчас я понял, как, оказывается, люблю обычных людей! Самых что ни на есть ординарных, простоватых, пусть даже без царя в голове. Здравый ум подсказывал, что смеяться в данном случае — грех, но я не мог остановиться. Мне следовало бы изобразить скорбь, хоть какое-нибудь сочувствие, но у нервов своя жизнь, своя политика. Глядя на эту мазню, я нахохотался всласть. Самое интересное, что вместе со мной начал по-тихоньку посмеиваться и художник. Лицо его сияло, он энергично потирал руки.
— Здорово, правда? Рад, что вам так понравилось.
От подобных его изречений впору было свалиться и не встать вовсе, но титаническим усилием я все же сумел справиться с собой. Как-никак я был сыщиком, агентом отдела расследований.
— Ммм… В общем-то конечно… Но раньше, если мне не изменяет память, вы трудились несколько в ином стиле?
— Да, — он досадливо крякнул. — Когда-то я писал большие картины.
— Даже очень большие…
— И не говорите! Стыдно вспоминать. Цистернами краску изводил! Кисть двумя руками еле поднимал. Зато теперь — другое дело!.. Понимаете. Так сейчас не рисует никто! Это, так сказать, нехоженая тропка. В некотором роде — заповедник.
— То есть?
Он нетерпеливо зажестикулировал. Надо признать, жестикуляция у него оказалась выразительнее слов.
— Согласен! Меня можно критиковать, можно поносить и втаптывать в грязь. Есть еще недочетики, есть кое-какие неудачки, но в целом… В целом это должно производить впечатление! Должно! А иначе вы ничего и ни в чем не понимаете! Потому что классицизм умер. Он набил оскомину, перебродил, как старое вино, и вышел в отставку. Его уже не хочется пить, понимаете? — художник ударил меня указательным пальцем в грудь. — Вот хотя бы вы! Скажите нам всем честно и откровенно: хочется или не хочется?
— В известном смысле… То есть, конечно! — я осторожно пожал плечами и сморгнул.
— Вот видите! И вам не хочется! Оно и понятно. Регресс — это регресс, а эволюция — само собой. Большие картины писали и пишут тысячи мастеров. Это конвейер, понимаете? Искусство же не терпит конвейеров. Оно — штучно, оно обязано быть оригинальным. Иначе колонны будут проходить мимо, а глаз не будет задерживаться.
— Да, но вы сами обратились к нам. Мы вынуждены были заняться вашим делом.
— Согласен! — фальцетом выкрикнул художник. В глазах его заблестели святые слезы. — Долг не всегда трактуется правильно. И я обратился к вам! Но когда?! Когда я это сделал?
— Судя по дате заявления…
— Чушь! Я совершил это в час малодушия и позорного отступления! Но разве же за это судят?!.. Ведь в конце концов, я прозрел, разве не так? — он схватил меня за руку и горячо зашептал. — Сама судьба вмешалась в мою жизнь. Я был одним из многих. Теперь я — одинокий крейсер в океане.
— Я бы даже сказал — ледокол среди льдин…
— Именно! — воскликнул он.
Кажется, я начинал угадывать верный тон.
— Черт вас задери! Но ведь это непросто!
— Не то слово, мой дорогой! Чудовищно непросто! Архинепросто!
Схватив себя за волосы, я простонал.
— Но как? Как вам удалось это?! Чтобы вот так — взломать и вырваться?
— О, если бы сам я знал, дьявол меня забери! — заблажил он дурным голосом. — Я же говорю: это судьба, рок! Что ту еще можно сказать?
Ей-ей, перекричать его было сложно, но я честно постарался это сделать.
— И все-таки как?! Умоляю, расскажите!
— Я расскажу. Вам я расскажу все, — его сумасшедшие глаза излучали преданность и обожание, а указательный палец клювом дятла долбил и долбил в мою грудь. — Но только вам и никому больше!
— О, разумеется! — связки я, стало быть, надрывал не зря.
— Вы, конечно, знаете, как обучают в современных школах. Психотесты и профориентация с младенческих лет, гипновнушение, ускоренное развитие биомоторики. Уже в три года ребенок способен в минуту перерисовать фотопортрет. Дальше — хуже… Поэтому снова повторяю: ТАК сейчас никто не рисует. Это первичное изображение окружающего. Рука и глаз пещерного человека! Хомо новус!.. — художник достал маленький исчерканный вдоль и поперек календарик и нервно помахал им в воздухе. — Вот он! Этот магический и светлый день!.. Все началось сразу по приезду в Знойный, пару недель тому назад. Я тогда забегался со всеми этими подъемниками и автокранами, устраивал выставку, и лишь позже заметил, что за целый день не сделал ни одного эскиза. Понимаете, ни штришка!
— Но вы были заняты…
— Чепуха! — художник притопнул ногой. — Даже на том свете, в адском котле я буду черкаться в своем блокноте. И не смейте сомневаться в этом! Настоящего художника не способны отвлечь жизненные пустяки. День без карандаша и без кисти — это странно. Более того — это настораживающий нонсенс!
— Согласен, — поддакнул я.
— Словом, я тут же ринулся в мастерскую и сел за холст. И вот… Я вдруг понял, что разучился рисовать. Совершенно! Фантастическое ощущение! Словно потерял в себе что-то объемное и привычное. Пестрый пласт навыков… Можете себе представить, что я тогда пережил. Кое-как довел злосчастную выставку до конца. А после бросился по врачам.
— И в результате? — торжественно спросил я.
— И в результате я прозрел, — художник опустил голову, как опускает голову трагик, дочитав последнюю строку. — Я оставил позади подготовительную часть своей жизни и на виток вознесся вверх.
— Значит, эти палочки и кругляшочки вас вполне устраивают?
— Ну конечно же! — художник сладострастно зарычал и, подобрав с пола длинную кисть, переломил об колено. Я так и не понял, что издало столь громкий треск. Ноги у него были страшно худые. Возможно треснула кость, но в счастливом порыве он мог этого и не заметить.
