Аркадий Рух - Спасти и сохранить
Гней Сервилий никогда не обсуждал приказов.
Второй
Свет. Господи Всеблагий, сколько света вокруг! Значит, вот он какой, Рай! Твёрдо уповал я на Господа и Он приклонился ко мне и услышал вопль мой, — пришел на ум памятный с детства стих. Хорошо-то как! Вот что Ты, Господи, уготовил павшим за веру Твою!
Душа Гвидо фон Тирпенау ликовала. Вокруг был Свет, ничего, кроме Света, Светом были чудесные деревья и травы, невиданные животные, и сам он был Светом, потому, что ничто иное не могло находиться здесь. Поддавшись порыву, павший рыцарь затянул Песню Радости, что пелась в их церкви по великим праздникам. Голос Гвидо, давно уже, к немалой гордости обладателя, ставший по-мужски грубым, зазвучал звонко, словно в детстве — и вдруг разделился, рассыпался множеством ручейков, каждый из которых выводил ту же мелодию. «Ангелы подпевают…» — с благоговением подумал рыцарь. — «Может быть, я теперь тоже….»
«Не сразу» — прозвучал где-то внутри Гвидо мягкий, неизъяснимо прекрасный голос.
Перед ним, проявляясь, выступила фигура. Светлая на светлом, она не сливалась с окружающим, но не была и вне его. Она… Нет таких слов в земных языках, чтобы описать её… Гвидо замер.
Конечно, не сразу. Кто он тут, среди сонма праведников! Подумаешь, погиб в крестовом походе… Такие, наверное, сюда сотнями попадают. Не всех же — сразу в ангелы… Гвидо и в рыцари-то посвятили лишь после первого подвига. Да только что здесь те подвиги и та слава…
— Господи! — взмолился он. — Дай мне дело, достойное моей любви к Тебе! Что должен совершить я во славу Твою?
«Хорошо, рыцарь».
Отовсюду звучащий голос проникал в сокровенные глубины души.
«У Меня есть служба для тебя и нужен ты Мне. Но служба Моя тяжела».
– Да будет воля Твоя, Господи.
Гвидо не колебался. Сейчас он готов был в одиночку броситься на сарацинское войско, отправиться в бесконечный поиск Чаши, вызвать на поединок дракона… И когда славный немецкий рыцарь понял, что ему предстоит совершить, он лишь склонился в смирении, тщетно пытаясь скрыть растерянность.
Неисповедимы пути Твои, Господи!
Третий
Было темно, но совсем-совсем не страшно. Серёжка осмотрелся. Интересно, где это он? Почему-то казалось, что темнота вокруг существует лишь для него, что где-то рядом — яркий-яркий свет, ярче и ласковее того, южного, которым ему запомнился Крым, когда они с мамой ездили на море. Серёжка словно оказался в том плотном чёрном конверте, где фотограф дядя Костя хранил ещё не проявленные пластины. Ему очень захотелось выбраться из этого противного конверта, подставить лицо под теплые солнечные лучи, искупаться в них.
Лишь Серёжка подумал о солнце, как вокруг стало светлее. Он знал, что стоит оглядеться — и ему откроются самые необыкновенные картины. Но разве можно было сейчас глазеть на всякие чудеса! Ведь навстречу шла мама.
Он уже давно не видел маму такой красивой, только во снах. Последнее время она сильно уставала на работе: с началом войны на заводе совсем не осталось мужчин. У неё появились противные, вызывающие в Серёжке тихую жалость, морщинки и первая седина. А сейчас мама была такая же молодая, как в самых ранних его воспоминаниях.
– Мамочка! — закричал Серёжка, бросившись к ней.
— Сынок… — мама обняла сына, притянула к себе, ероша его волосы. — Вот где свиделись…
Серёжка понял.
— Мама… Мама, ты… тебя тоже?
Она чуть виновато вздохнула.
— Так получилось, сынок. Зима в Ленинграде была страшная. Многие теперь здесь.
— А я… — Серёжка запнулся, подбирая слова. Он хотел рассказать о своём единственном бое, о Первом Номере Владимире Степановиче, о…
— Я знаю, сынок. Я теперь всё знаю.
Он верил ей. Он всегда верил маме.
— А мы победим?
На мамином лице появилась слабая улыбка.
— Конечно. Не скоро ещё, но обязательно победим. Только знаешь… — она чуть помедлила. — Эта война ведь не последняя. Ещё будут войны. Будет и самая главная.
Мама замолчала. Серёжка тоже молчал, желая и не смея задать мучительный вопрос.
— Мама, а нельзя сделать так, что бы никто больше никогда не воевал? Что бы все жили мирно и были добрыми?
— Можно. Но для этого нужно победить в Последней войне. В войне, после которой не останется зла. А для этой войны нужны очень добрые солдаты.
— А… — Серёжка задохнулся от накатившей на него волны. — А мне можно? Я добрый, правда, добрый. Ты же знаешь!
— Конечно. Но сначала…
Выслушав мамины слова, он какое-то время в смущении обдумывал их.
— Как же так! Ведь это они, это всё из-за них!!!
Мама опять улыбнулась.
— Нам будут нужны очень добрые солдаты, — тихо повторила она.
— Хорошо. Хорошо, мама. Я всё сделаю. Я стану очень добрым.
Четвёртый
Воистину — велик Аллах и велико могущество его! Никогда в жизни Гафур не увидел бы таких красот! А здесь, в чертогах Всевышнего, чего только нет! Знал бы наперед — давно б под пулю прыгнул. Вот спасибо, шайтан-вертолет!
Маленький Гафур, воин Ислама, убитый в священном джихаде, развалился на мягких подушках. Эх, домой бы такие подушки! Вот Фархад с Джейной порадовались бы. Ничего, Фархаду уже почти десять. Скоро сам на газават пойдёт, успеет еще на тех подушках належаться. Джейну, конечно, жалко. Надо же ей было девчонкой родиться! От обиды на глупую сестру Гафур насупился. Э, да что теперь! На все воля Аллаха, Великого и Милосердного.
На ковре перед ним сами собою появились блюда с виноградом, абрикосами, вкуснющей — запах-то какой! — долмой, которую мальчик ел всего раз в жизни, на свадьбе соседа-Абдаллы. Большинство кушаний, возникших перед ним, Гафур вообще никогда раньше не видел. А вот и самое вкусное — лепёшки с кизиловым вареньем!
У него потекли слюнки. Кто пробовал — тот знает: нет ничего лучше свежей, испеченной на раскалённом камне лепёшки! А кизиловое, сладко-кислое варенье, сваренное бабушкой в старом медном котле!
Мальчик схватил заветную лепёшку, но тут же в испуге выронил её. Что он делает! Не омывши рук, без молитвы! Грех! Гафур собрался было склониться в привычном поклоне в сторону Мекки… Вот только где эта Мекка? Раньше рядом всегда были старшие, указывающие верное направление. А здесь… Как же быть, вразуми Аллах! Гафур растерянно скользил взглядом по сторонам. Настроение у него испортилось. Подумаешь, красота. Ну, сад, ну, трава, птички, дедушка какой-то ковыляет…
— Дедушка! — обрадовано закричал Гафур. Старик подошёл и с покряхтыванием уселся напротив. — Дедушка, пожалуйста, скажи — в какой стороне Мекка? Мне помолиться очень нужно.
Старичок захихикал. Дряхлый, еле ходит уже, а хихикает.
— Так и молись, если нужно. Мекка-то зачем?
— Как — зачем? — и откуда такие дедушки берутся. Гяур он, что ли? Или издевается? — Молиться в сторону Мекки нужно, так Пророк учил и камень Кааба там. Так все делают! — выпалил Гафур и смущённо надулся. Ходят тут всякие. У самого Аллаха в доме, а — хихикает. Ой! И вправду, зачем Мекка, если Аллах, Великий и Милосердный, здесь обитает!
— Спасибо, дедушка, научил, — улыбнулся, быстро прошептал положенные слова, протянул старику самую пышную лепёшку. — Ты садись, угощайся.
Незнакомец снова захихикал. Ну что опять не так? Ой!
Все блюда внезапно исчезли, даже лепёшка из руки пропала, как не было.
— Ну, малыш? Чем угощаешь? — старик уже не хихикал, а откровенно хохотал. Может, лучше я тебя угощу?
«Издевается» — подумал Гафур, и понял, что сейчас заплачет. Эх, а как всё хорошо было, пока этот не появился…
— Ты ешь, не стесняйся.
Ковёр снова заполнился многочисленными мисками, котелками, чашами.
— Не сердись, малыш. Кушай. Это ведь ты у меня в гостях.
Теперь на лице старика… Да какой он старик, то есть, конечно, куда старше Гафура, но совсем не дряхлый… На лице у мужчины была лишь ласковая улыбка.
«Я у него в гостях. Но я же… Значит…»
— Ну, а ты чего хотел? Грома и землетрясения? Могу устроить. Хочешь?
Гафур отчаянно замотал головой и на всякий случай зажмурился, судорожно бормоча обрывки сутр.
— Эй, ты чего? — хозяин забеспокоился. — Испугался, что ли? Я ж Милосердный, забыл? Ешь давай, воин.
Мальчик несмело поднял глаза.
— Ешь-ешь. Силы тебе понадобятся.
Силы? Зачем? Ведь всё уже кончилось! Или…
— Я еще буду воевать с неверными, да? Я стану великим воином Ислама?
— Будешь. И станешь. Ты будешь воевать с тем, что наиболее мерзко и противно Моей воле. Ты станешь Моим великим воином. Воином Милосердного. Но об этом никто не узнает. Только ты и Я.
А через минуту на глазах Гафура сами собой появились слезы обиды:
— Я думал, я воевать буду! Сражаться!
Сидящий напротив тяжело вздохнул. Лицо его впервые стало совершенно серьёзным и даже печальным.
