Андрей Щупов - Приглашение в ад
Пластины… В самом деле толстые уродливые пластины. На костяном воротнике, везде, по всему телу… Значит, действительно, только в глаз. Иначе бесполезно…
Артур даванул гашетку. Грохочущая очередь ударила в морду ящера, кроша желтые клыки, рикошетируя от бородавчатых костяных пластин.
В глаза! Только в глаза!.. Зверь попятился. Вместо одной из передних лап у него багровела теперь вздрагивающая культя, кровь лилась по морде, но оба глаза, целые и невредимые, все с тем же запоминающим холодком взирали на человека.
— Да уходи же ты, гад! Вон пошел!..
Затвор лязгнул, выбрасывая последнюю гильзу, и пулемет смолк. Артур стоял, глядя на ящера. О том, чтобы совершить перезарядку, он даже не думал. Почему-то не покидала уверенность в том, что стоит зверю сообразить про патроны — и песенка Артура спета.
— Уходи же, мать твою! Иначе добью… — Артур угрожающе качнул стволом.
А дальше произошло немыслимое. Страшные глаза ящера оценивающе прошлись по стволу пулемета, сиплый вздох возвестил о принятом решении. Стремительно развернувшись, ящер ринулся в заросли и пропал. Три или четыре удаляющихся прыжка, а далее — совсем неразличимое. Шум, продолжающийся у сельсовета, заглушил отступление зверя.
— Вот так, стерлядь драная… Получил и ушел… — Дрожащими руками солдат перезарядил пулемет, чуть пошатываясь, поднялся. Изуродованная стена бани еще курилась дымом, но огня уже не было. Премудрый ящер добился своего.
Ящер… Пресмыкающее времен палеозоя. Только с интеллектом. Потому что атом, когда его расщепляют, мстит. Потому что людям нужен сильный противник. Потому что на дворе двадцать первый век. Двадцать первый и, должно быть, последний…
Глава 8
Вадим проснулся от писка рации. Осторожно высвободил руку из-под головы Елены, взяв кожаный футляр, вытянул в полную длину антенну, вышел из комнаты. Вызывал Пульхен.
— Вадим?… Все спишь?
— Уже нет.
— Как самочувствие?
— Ладно, деликатес хренов, выкладывай, не стесняйся. Что стряслось?
— Да так, мелочь. Мог бы и не дергать. Мадонна тут тебя ищет.
— Что ей надо?
— Это тебе лучше знать. Волнуется, дама.
— Ладно, пропускаем тему. Так что все же стряслось?
— Хмм… Что ж, сам напросился… — Пульхен помялся. — Видишь ли, Вадик, на химзавод олухи какие-то припожаловали. Вооруженная группа. Послали муниципальным властям ультиматум. Либо, значит, предоставление властных полномочий, либо в полдень взорвут химзавод к чертовой матери.
— Кто они, не выяснили?
— Черт их знает, но, кажется, не «бульдоги»… Ребята говорят, похожи на крашеных.
Вадим хрипло прокашлялся, с некоторым удивлением провел ладонью по лицу. Нос и щеки были оцарапаны, но ранки были явно несвежие, их покрывала довольно прочная короста. Странно. Или это Елена? Теперь уже и не вспомнить…
— Взрыв чем-то грозит городу?
— В том-то и дело, что никто толком не знает! Откопали тут одного инженеришку, работал там когда-то… Рассказывает, что на заводе пропасть всякой дряни. Конечно, не иприт с плутонием, но кто теперь с уверенностью скажет?
— Ладно, подъезжайте. — Вадим вздохнул.
— А ты где?
— У Елены. Дом возле уличного театра.
— Понял.
— Кто-нибудь из наших уже там?
— Отослали пару дружин, но им там оказали сопротивление, так что без нас не начинают. Кстати, и беженцы первые объявились. Слухи, сам знаешь, как сейчас распространяются.
— Слухи — это скверно.
— Думаешь, стоит эвакуировать район?
— А может, сразу весь город?… — Вадим поморщился. — Не будем пороть горячку. Короче, выезжай.
Вернувшись в комнату, он быстро переоделся. Рацию, подумав, положил на стул рядом со спящей Еленой. Вынув из футляра тряпичный сверток, развернул и вышел в гостиную.
Фемистокл еще спал, в комнатах было чересчур сумеречно для пробуждения мутагома. Вадим пристроил гномика на комоде, всмотрелся в сморщенное личико. Обезноженные, мутагомы способны принимать любое положение. Стоя, сидя, лежа — им все равно, лишь бы видеть собеседника. Фемистокл сидел напротив Вадима, но все еще не подавал признаков жизни. Чем-то он напоминал сейчас себя прежнего — больного и бледного, каким Вадим впервые выкопал его из-под развалин. Мутагом молчал тогда несколько недель. Ни Вадим, ни Санька уже и не надеялись, что он заговорит. Но время лечит не только людей, — ожил и гном, а в один из дней заговорил, да так, что все только ахнули. Потому и имечко дали мудреное. Говорить так, как говорил их мутагом, мог только патриций времен Цицерона и Фемистокла. Впрочем, на всякий пожарный придумали и резервное имя — Вовка. Возможно, уже тогда опасались, что от величавого имени мутагом быстро зазнается.
Распахнув шторы, Вадим впустил в дом серое утро. Обернувшись, заметил, что мутагом пошевелился. Множественные морщинки на пухловатом личике Фемистокла постепенно разглаживались, щеки розовели, маленькие ручки, как у новорожденного, стали совершать бессмысленные движения. А чуть позже распахнулись глаза, и, освобожденный из тряпичного плена, Фемистокл начал выплевывать набившиеся в рот нитки.
— Доброе утро, соня! — поприветствовал его Вадим.
Гном заворочался, поудобнее устраиваясь на комоде. С любопытством оглядевшись, уютно сложил на животе ручки.
— Верно Санька говорит: скупердяй ты, — скрипуче уличил он. — Сначала чумазый Панчуга ключи гаечные заворачивает, а потом туда же и меня.
— Не мелочись, Вовка! В следующий раз завернем в свадебную фату. Самую настоящую! Будешь у нас, как жених.
— Тебя слушать — все равно, что лимоны грызть. Кислее кислого.
— Ладно, не злись. Лучше смотри сюда. — Вадим вытащил револьвер и спрятал в нижний ящик комода. — Это побудет пока здесь. Если возникнет опасность, подскажешь сестренке, где искать. А еще винтарь стоит на кухне. Но это на крайний случай. И рацией пусть пользуется. Я появлюсь вечером. И кстати, будь с ней поласковей. Видишь ли, у нее… В некотором роде кризис, так что на тебя все надежды.
— Ага, еще чего! Мне, значит, с ней возись, а ты в кусты?
— Ненадолго, Вов, честное слово!
— Знаю я твое «ненадолго», — Фемистокл жалостливо проскулил: — Бросаешь нас, да? А ведь, хватишься потом верного друга, будешь локти грызть.
— Вот потому и рассказываю тебе обо всем честно. Ты же мне друг, правда? А ей надо помочь. Очень надо, поверь. Кого мне еще просить, как не любимого Вовку? На тебя ведь можно положиться?
— Само собой, — проворчал Фемистокл. — На кого же еще.
— Нет, в самом деле. Это я тебе, как мужчина мужчине говорю. Подбодри ее как-нибудь, ты ведь умеешь.
— Ладно… Психотерапия, гипноз и прочее. Справимся, — потирая ручки, Фемистокл закрутил головой. — А кто у нас сегодня сестра? Имя, возраст, паспортные данные?
— Некогда мне, сам расспросишь. Заодно и познакомитесь.
— А пока она, значит, спит?
— Ну да…
Вадим услышал приближающийся рев. Стекла в окнах мелко задрожали. Панчуга, как всегда, гнал броневик на предельной скорости.
— Все, Вовка, убегаю, — Вадим суетливо заканчивал последние приготовления, собирая вещи, цепляя ремень с кобурой. — Не забывай про оружие и никуда ее не отпускай. Дверь я запру.
— Да уж, постарайся запереть получше, — проворчал Фемистокл. Уже вдогонку Вадиму тоненько крикнул: — И Панчуге там передай, чтобы умылся наконец. А то без меня совсем распустится.
— Чище гномов людей не бывает! — традиционно откликнулся Вадим.
— Как и гномов хуже людей…
* * *— Как плечо, герой?
— На месте, не переживай.
— А на морде что? С кошками воевал?… Ладно, ладно молчу…
Шутки шутками, но сегодня Вадим чувствовал себя значительно лучше. Царапины — пустяк, зато лихорадки не было и в помине, да и боль как-будто отступила. Жизнь продолжалась, и они катили по серым улицам Воскресенска, увеча гусеницами асфальт, прижимая редких прохожих к ненадежным стенам. В тесном бронированном пространстве Дымов чувствовал себя неловко. Состояние полускрюченности — так можно назвать положение пассажиров подобных машин. Выудив из бортового кармана свободную рацию, он включил ее на «постоянный прием», повесил на шею. Рядом, громыхая кобурой маузера, устраивался и все никак не мог устроиться полковник.
Налетел скоротечный дождь, дробью прошелся по броне и исчез. Распахнув люк, Вадим высунулся наружу. Увы, видимое бодрости не прибавляло. Стекла с диагональными полосами скотча, деревянные пластыри на месте орудийных пробоин, черные от воронья карнизы, шеренги ржавых автомашин и грузовых фургонов. Следы грибной мерзости угадывались повсюду. Хорошо, хоть было еще чем дышать. А когда-то тела горожан дотлевали прямо на улицах, похоронные команды не справлялись с работой, и тошнотворный запах стлался между домами, кружа голову, выворачивая наизнанку. Постепенно с этим однако справились. Вернее, все прошло само собой. Далеко не беспредельное, население города уменьшилось более чем вдесятеро, и похоронные проблемы отступили на второй план. Так или иначе, но за последние два года город стал совершенно другим, перестав являться убежищем и превратившись в гигантскую ловушку. Один вид его заряжал тревогой, взвинчивал нервы всякого проникшего в его уличный лабиринт. Устав носить в себе живое, очерствевшая ладонь города день ото дня сжималась, все теснее стягивая узловатые каменные пальцы. Самое странное, что и загробная доля людей уже не привлекала. Еще лет шесть-семь назад в религию уходили с большей охотой. Но что-то изменилось и в этой сфере. Вероятно, горожане попросту устали. Живут ведь иллюзорным, но смыслом, а пойди придумай его, когда все вокруг полнейшая бессмыслица. Врачи да военные — вот и все, что уцелело от великого списка человеческих профессий.
