Виталий Сертаков - Город мясников
– Стрелок-минер Радий, к бою готов.
– Стрелок-инженер Фтор, оборудование в штатном режиме. К бою готов.
– Старший стрелок Магний, к бою готов…
– Младший стрелок Бор, к бою готов…
Голоса не дрожат, но я слышу их напряжение, так-то. Это Бауэр и Мокрик. Оба неплохо вписались в коллектив, но Бауэр меня чем-то тревожит. Этот парень четко выполняет команды, но когда он рапортует об исполнении и смотрит мне в глаза, мне становится немного не по себе. Он сильный аномал пожалуй, даже сильнее Рыбы и Гвоздя, но дело не только в этом. Похоже, ему нравится кровь…
Мне некогда о нем думать, ведь есть еще Мокрик, боевой отклик Бор. Вот кто требует постоянного присмотра! За теми, кто первый раз участвует в боевом десантировании, нужен глаз да глаз. Для Рыбы и Мамонта вылет уже не первый, но парни заметно мандражируют. Это хорошо, всегда хорошо, когда клибанарий не скрывает страха. Страх – это полезное качество.
Мокрик почти не боится, сожрал две «ампулы силы». Он слабее и медлительнее других, однако его умственный коэффициент бьет все рекорды… Но об этом никто не догадывается. Парадокс в том, что трусоватый увалень – единственный, кто может выдвинуться до центуриона или даже выше, если не потеряет к тому времени голову. Он единственный темпоральный аномал в декурии.
Не считая меня.
17
СЧАСТЛИВАЯ КРАЙЩИНА
Есть одна для всех врожденная ошибка – это убеждение, будто мы рождены для счастья.
А. ШопенгауэрОн родился в семье торговца овощами, в нежном подбрюшье крайщины, в городке, где песни рождались сами на рассвете, а в закатный воздух можно было закутываться, как в покрывало. Эту дымчато-вишневую долину сам создатель, казалось, избрал ложем для полуденного сна. Здесь пчелы неторопливо перепархивали с цветка на цветок, а солнечные зайчики бесились на чешуе сонных рыб, здесь даже колокольный звон растекался медленно, как жирная сметана, и терялся в лесистых склонах Славийских гор.
Счастливая крайщина.
– Никос, обедать! – протяжно звала его мать, и на ее окрик из подсолнухов высовывались еще пять или шесть вихрастых голов. Здесь многие называли своих мальчишек именем великого святого угодника, покровителя долины.
Его отец молился жирным свечам, собственноручно брил голову жене и спал с ней в длинной рубахе, похожей на смирительную. Две сестры Никоса и два младших брата вечно разевали рты, точно отощавшие галчата. Отец работал тяжело, безропотно, не зная отпусков и веселья. Мать их, всегда в черном, как на вечных похоронах, крутясь по дому, всегда находилась к двери боком, всегда косила взглядом на дорогу. Даже детей она любила боком, не успевая разорваться на всех, и любовь ее походила на разбавленный ветер сирокко, который разрубили вдобавок на пять частей. Мать пела хриплые песни на языке, который дети почти не понимали, поскольку вне семьи язык молитв был запрещен. Вне семьи следовало болтать на двух старинных языках Славии.
– Никос, если ты не будешь слушаться маму, у тебя начнет расти шерсть, – строго выговаривал отец. – Ты понемногу превратишься в Волкаря-страшилу и забудешь дорогу домой.
Отец по субботам одевался в чистое, расчесывал бороду и вместе с другими чистыми мужчинами отправлялся туда, где, по их мнению, их мог лучше слышать Всеблагий мученик. Дряхлые седые горы баюкали городок, над которым клубились ароматы сладкой опары, голубиного жаркого и лавандовой воды, по старинке используемой мастерами в смешных музыкальных цирюльнях. В распахнутых окнах цирюлен, в винограде, укутавшем уличные кафе, в мясных рядах, где восседали важные торговки в красных платках, – всюду летала музыка скрипок, летала двуязычная речь, летал детский смех и беззлобные сплетни.
Однако имелись в городке и печальные уголки. Пробегая по мосту через звенящую веселую речку, Никос и его приятели невольно замолкали и робко поглядывали вниз.
В городе почти не осталось стариков, помнивших события пятидесятилетней давности, но каждый ребенок знал, что, если прийти сюда на закате, когда вишневый дым окрашивает реку в розовый цвет, когда тени ив жадно тянутся к каждому живому путнику, словно надеясь высосать из него душу, в эти минуты можно разглядеть на дне двенадцать замученных девушек в окровавленной одежде…
– Память умирает, как и люди, – непонятно говорил отец Никоса. – Но пока они не дают нам спать, мы живы…
На дне веселой реки спал пограничный столб. Порой, встречаясь на мостике, перекинутом через речку, подгулявшие старички останавливались покурить и, степенно облокотясь о перила, вспоминали, как в незапамятные времена он стоял на этом самом месте. Много лет назад столб столкнули в ручей. Он так и покоился на дне, выглядывая позолоченным зрачком государственного герба. Кому он теперь был нужен, когда бывший президент Славии, сразу после страшной семилетней войны, объявил о слиянии всех крайщин в одно просторное государство, об отмене привилегий и отделении церквей от управления страной. Прошло почти полвека с тех пор, как уронили в ручей пограничный столб, как полиция разоружила последние отряды в синих и красных мундирах, как непримиримые парни в синих тюрбанах на мосту зарезали двенадцать девственниц из монастыря святого Николая…
– Какое счастье, что вам довелось родиться в мирное время, – скупо улыбалась мать.
Счастливая крайщина.
Теперь мальчишки с одинаковым пристрастием обрывали вишни в садах тех хозяев, кто повязывал красные платки, и тех, кто носил высокие синие тюрбаны. Босоногие девчонки, приплясывая в горячей пыли, одинаково ловко выпрашивали угощения у высокого крыльца храма Всеблагого мученика и у широких ажурных ворот храма Единого. По вечерам, когда сквозь россыпи звезд становились видны шлейфы взлетающих трирем с ближайшего космодрома в Ласковичах, семилетний Никос взбирался с братьями и соседскими ребятами на разогретую крышу, и там они спорили до хрипоты, кто первый полетит на разведку к Альфе Геркулеса, кого примут в кадетский корпус при военной академии, а кто не пройдет призывную комиссию. Потом из соседних дворов появлялись матери юных легионеров и разбирали их по домам, потому что рано утром всех ждала школа.
Маленький Никос вместе с братьями и сестрами мерз на коленках, вслед за матерью повторял слова молитвы, обращенной к темным образам, и чувствовал себя самым довольным. До семи лет Никос был уверен, что родная Славия – самое благополучное место на планете, нарочно избранное Всеблагим мучеником для лучших, самых послушных мальчиков и девочек.
Счастливая крайщина.
18
МОЙ ЛУЧШИЙ ЭКИПАЖ
Не все ли равно, хитростью или доблестью победил ты врага?
Публий– Турбинам – малый газ!
Свиная Нога разворачивает бот. Девять пар ног упираются в стремена, руки в перчатках лежат на рукоятках шагателей. На лица опустились бронещитки. Сенсоры, введенные между четвертым и пятым позвонками седока, обеспечивают отставание реакций машины не более чем три миллисекунды, однако руки напряжены так, что едва не лопаются сухожилия.
В каждом кресле моя спина привычно ищет сенсорный щуп. В креслах учебных аудиторий, на тренажерах всех степеней, в контурах боевых машин, всюду – штеккеры с трансдермальными сенсорами. Без активного сенсорного щупа моей спине даже как-то неуютно…
Я, не оборачиваясь, слышу дыхание и мысли каждого из бойцов. Мне приходится чувствовать каждую мозоль подчиненных, не говоря уж о запорах и утренней эрекции. В полумиле от нас с ревом опустился грузовой модуль. Не успев еще размазать своим весом огороды и глиняные хибары, он распахнул люк кормовой аппарели, оттуда поползли «Кентавры» и «Молоты». Едва освоившись на сырой почве, автоматы принялись за привычное дело – возведение базового лагеря с четырьмя петрариями кольцевой обороны и шахтой глубокой защиты.
– Первая декурия, я – центурион Медь. Приказываю выдвинуться квадрат ноль-три-шестнадцать, привязка к сетке триремы. Обеспечить контур обороны по линии реки, исполнение доложить!
– Я декурион Селен, команду принял, исполняю! – отвечаю я.
Река нам пока не видна, зато видна сверху, с корабля. Трирема висит на высоте восьмидесяти миль, над двумя слоями облаков, окруженная монерами поддержки. Но шустрые перехватчики ей не нужны, у туземцев нет орбитального флота. По крайней мере раньше не наблюдалось.
Я отдаю команду, бот со свистом приподнимается над глинобитными конструкциями и ползет вдоль изломов древней стены. На сетке координат, переданной с поста триремы, видны желтые огоньки и наш – моргающий. Мы идем первыми, прямо к излучине, за которой начинается город.
Если это нагромождение игл, пузырей и раздвоенных столбов можно считать городом. Невозможно толком навести резкость, красноватая громада постоянно смещается, уходит из фокуса, края оплывают. Город то приподнимается над землей, над ржавыми болотами, над лентой реки, то словно погружается, резко расширяясь в стороны…
