Пол Андерсон - Операция "Хаос"
Дальше нам идти было некуда. Ведущие вниз ступеньки были плотно забиты людьми. Пока на нас никто не обращал внимания. Барни похлопал по плечу тощего бородатого юнца.
— Извините, — прогремел он с высоты своего башенного роста. — Разрешите?
Он выдернул из немытой руки юнца плакат, навесил на него одеяло и, подняв как можно выше, замахал этим импровизированным флагом. Флаг был ядовито-зеленый.
Похожий на дуновение ветра перед штормом вздох пробежал по толпе. Я видел лица, лица, лица… Лица рядом со мной, лица внизу, выплывающие из мрака, куда не доходил колеблющийся свет; думаю, что виной было то, что я торопился, или мое предубеждение, но только создавалось жуткое впечатление, будто все лица — совершенно одинаковы. Всем приходилось слышать о длинноволосых мужчинах и коротко подстриженных женщинах, об их немытых телах и изношенной одежде.
Все это наличествовало в избытке. Естественно, я обнаружил и обязательных в таких случаях седобородых радикалов, и их прихвостней из студенческих общежитии, и хулиганов, и тунеядцев, и вандалов, и правдоискателей, и так далее. Но было здесь много чистых и хорошо одетых, ужасно серьезных мальчиков и девочек. У всех у них был удивленный вид, как будто они совершенно внезапно обнаружили, что участвуют в пикетировании.
И у всех у них — у богатых, бедных, гетеросексуальных или гомосексуальных, способных в одних отношениях и тупых — в других, обладавших бесконечными и неповторимыми наборами своих воспоминаний, мечтаний, надежд, страхов и привязанностей, — у всех у них были свои души.
Нет, они показались одинаковыми лишь вначале, из-за своих плакатов. Трудно было сосчитать, на скольких, наподобие спортивных табло, указывался счет, с которым выигрывает святой Иоанн, на скольких были тексты, что-то вроде «Возлюби ближнего своего» или просто «Любовь». Впрочем, различий в текстах было мало, они повторялись. Были и другие лозунги, менее миролюбивые, — «Дематериализуйте материалистов!», «Фабриканты оружия, рыдайте!», «Прекратить снабжать полицию рогами дьявола!», «Убивайте убийц, ненавидьте ненавидящих, уничтожайте несущих уничтожение!», «Закрыть это предприятие!»
И казалось, будто лица… нет, хуже, сами мозги этих людей сделались не чем иным, как набором плакатов, на которых были написаны эти лозунги.
Поймите меня правильно. Я считаю, что человек, который в юности никогда не стремился врезать под дых богу существующего порядка, немногого стоит. Очень плохо, что большинство людей, старея и жирея, теряет интерес к подобным вещам. Истеблишмент зачастую нестерпимо самодоволен, ограничен и глуп. Его руки, которые он заламывает столь ханжески благодаря благочестивости, слишком часто обагрены кровью.
И все же… все же… Есть что-то, что будет отличать наше время от грядущих Темных времен, которые продлятся, пока не возникнет новый и, вероятно, еще худший истеблишмент, который восстановит порядок. И не обманывайте самих себя, думая, что ничего подобного не случится. Свобода — прекрасная вещь, пока она не превратится в нечто иное — в свободу вламываться в чужие дома, грабить-насиловать, порабощать тех, кого вы любите. И тогда вы с восторгом встретите того, кто въедет на белом коне и начнет обещать, что перевернет и изменит вашу жизнь. И вы сами вручите ему кнут и саблю…
Так что наша лучшая ставка — хранить то, чем мы уже обладаем. Разве не так?
Однако, как ни печально, такое положение налагает на нас определенные обязанности. И это — наше. Оно формирует нас. Мы можем сами не слишком хорошо сознавать это, но когда-нибудь мы поймем. Это лучше, чем что-то для нас чужое и незнакомое. И если мы будем упорно трудиться, упорно думать, проявим чутье и добрую волю, мы сможем доказать это.
Вы не повторите нашу ошибку, не будете надеяться, что вашу жизнь смогут улучшить злобные напуганные теоретики. Они лишат вас вашего богатства, приобретенного в муках жизненного опыта. Вы не станете слушать речи вещающих догматиков. Их предел — реформистские движения, которые чего-то там добивались то ли два поколения, то ли два столетия тому назад.
Отвернитесь от студентов, уверяющих, что у них есть ответ на все социальные вопросы, над которыми ломали головы и разбивали вдребезги сердца такие люди, как Хаммурапи, Моисей, Конфуций, Аристотель, Ксаверий, Платон, Фома Аквинский, Гоббс, Локк, Вольтер, Джефферсон, Линкольн и тысячи других.
Но хватит об этом. Я не интеллектуал, я всего лишь пытаюсь думать самостоятельно. Мне тягостно видеть, как полные благих намерений люди делаются орудиями в руках тех немногих, чья цель — обвести нас вокруг пальца…
… Они едва не задохнулись от изумления. Горловой звук вздоха быстро сменился рычанием. Ближайший мужчина сделал один-два шага в нашу сторону.
Барни взмахнул своим флагом.
— Подождите! — воззвал он. Громоподобный бас перекрыл все остальные звуки. — Перемирие. Давайте начнем переговоры! Приведите сюда вашего руководителя.
— Нам не о чем говорить с тобой, убийца! — завизжала усеянная прыщами девица и замахнулась на меня своим плакатом.
Я успел мельком увидеть на нем надпись: «Мир и братство». Дальше читать я не стал, был слишком занят, оберегая свой череп. Кто-то начал скандировать лозунг, который быстро подхватили остальные: «Долой Диотрефа, долой Диотрефа, долой Диотрефа»…
Меня охватила тревога. Хотя Диотреф лишь мимоходом упоминается в третьем послании Иоанна,[17] современные иоанниты превратили его в символ, противостоящий движению их церквей (несомненно, их посвященные адепты подразумевали под этим именем и какие-то другие объекты).
Неверующие, то есть просто бунтари (они составляли большинство иоаннитов), не беспокоились о том, чтобы разбираться в таких тонкостях дела. Для них Диотреф сделался нарицательным именем ненавистной им светской власти. Или кого угодно еще, кто стоял им поперек дороги. Этот призыв уже не раз гипнотизировал толпы, приводя их в сокрушительное неистовство.
Защищая глаза от когтей девицы, я отобрал у нее плакат, извлек свой фонарик, но внезапно все изменилось. Зазвучал колокол. Послышался чей-то голос. Низким был и звон, и голос, и в них звучало что-то, что перекрывало растущий гам.
— Мир! Храните любовь в ваших сердцах, дети! Успокойтесь, ибо здесь присутствует сам Святой Дух!
Нападающие попятились. Наше окружение распалось. Люди начали опускаться на колени. Стон прошел по толпе, он все усиливался. Это был почти оргазм, и вдруг он смолк, сменившись тишиной. Подняв глаза, я увидел, что к нам приближается священник.
Он шел, держа в руке колокол, а над головой его, вознесшись вверх, плыл ранее стоявший за алтарем Т-образный крест. Так что вместе с ним шествовал сам пригвожденный к кресту Тайны Христос.
«Ничего тут нет страшного, — мелькнула дикая мысль, — если не считать, что другие церкви назвали бы все это кощунством — придать главному символу веры подобную форму и подействовать на него, как на какую-то метлу, с помощью антигравитационных заклинаний…»
Однако в целом зрелище было чрезвычайно внушительное. Это было как бы олицетворением всего гностицизма. Я всегда относился к «невыразимым тайнам» иоаннитов, как к невыразимому пустословию. Теперь я кое-что понял. Здесь было нечто большее, чем обычные сверхъестественные эманации. Я ощущал это каждым унаследованным от волчьей ипостаси нервом. Мне казалось, что эта сила исходила не от Всевышнего. Но тогда от кого же?
Священник остановился перед нами. Выглядел он вполне нормальным человеком. Маленький, тощий, и его мантия была ему не слишком впору. На пуговке носа криво сидели очки. Его седые волосы были такими редкими, что я едва мог понять, где начинается его тонзура — полоса, пробритая через макушку от уха до уха. Рассказывали, что такую тонзуру ввел Симон-волхв.[18]
Сперва он повернулся к толпе:
— Разрешите мне без ненависти поговорить с этими не знающими любви джентльменами. Возможно, это послужит торжеству добродетели, — в его голосе звучала какая-то странная убежденность. — Тому, кто любит, не может быть неведом Бог, ибо Бог есть любовь.
— Амен… — забормотали иоанниты.
Когда маленький священник повернулся к нам, я внезапно понял, что он действительно принимает всерьез это изречение. От его слов не пахло ложью.
Враг хорошо знает, как использовать преданность своему делу и искренность. Но теперь я относился к нему с меньшей неприязнью.
За стеклами очков священника обозначился человек. Он улыбнулся нам и наклонил голову:
— Добрый вечер. Я — посвященный Пятого класса, Мармидон. К вашим услугам.
— Это… э-э… ваше церковное имя? — осведомился Барни.
— Разумеется. Прежнее имя — есть первое, что следует оставить в этом мире, проходя через Врата Перехода. Если это вызывает у вас насмешки, то они меня не волнуют, сэр.
