Год 1914-й. Время прозрения - Михайловский Александр Борисович
При этом надо заметить, что к началу Первой Мировой войны ничего особо гренадерского в Гренадерском корпусе уже не было: ни отобранных со всей армии суперсолдат двухметрового роста с комплекцией Шварценеггера, ни специальной подготовки к рукопашным схваткам, ни штурмовой экипировки и вооружения... Просто обычная пехота, по традиции именуемая гренадерами. Тяжелее всего придется левофланговой второй гренадерской дивизии, которую кратно превосходящий враг будет атаковать с фронта и фланга, а во второй половине завтрашнего дня, возможно, и с тыла. Русские части по всему фронту огрызаются отчаянными контратаками, но численный перевес противника очень велик, и в течение завтрашнего дня будет неизбежен тот момент, когда отвага солдат уже не сможет уравновешивать вражеского численного перевеса.
Тут надо бы приказать двадцать пятому корпусу русской армии взять в своем продвижении западнее и увеличить темп движения, чтобы с началом завтрашнего дня атаковать второй австрийский корпус, но пока такая команда пройдет через штаб фронта, штаб армии и штаб корпуса, актуальность этих действий упадет до нуля. Серегин, привыкший к повышенной управляемости своей армии, из-за невозможности что-нибудь изменить матерился как последний извозчик, а потом бросил на стол из резерва последний козырь - дивизию генерал-майора Павла Тучкова, при поддержке танкового батальона, артдивизиона танкового полка и эскадрона «Шершней». Полоса активной обороны - по руслу реки Тор от Радечницы до слияния ее с рекой Вепш, а основной противник -45-я и частично 4-я дивизии австрийской армии, которые, обходя позиции Гренадерского корпуса, выйдут на этот рубеж предположительно к исходу сегодняшнего дня.
Все, дыра в русском фронте заткнута, но во второй армии генерала Багратиона воюют уже все дивизии до единой. В резерве остался только милейший Велизарий, чья армия, раздувшись от новобранцев, в настоящий момент проходит переформирование, и способна принять участие в деле только отдельными боеготовыми когортами. Если обстановка продолжит осложняться, Серегину придется применять «Каракурт» или, что совсем уже нехорошо, выпускать в небо этого мира «Неумолимый». Но такого развития событий, Слава Всевышнему, кажется, удается избежать.
Семисот второй день в мире Содома. Вечер. Заброшенный город в Высоком Лесу, Башня Мудрости, библиотека.
Пока на полях Галиции 1914 года гремели выстрелы и лилась кровь, тут, в Тридесятом царстве, в тиши библиотеки, разрабатывалась новая политика. Ольга, Коба, Ильич и Татьяна, неразлучная с Ольгой, склонили головы над книгами. Звали и Сосо, но он отказался - мол, это не его мир, а значит, решать судьбу живущих тут людей должны те, кто с ними родился под одним небом. Ведь мало выиграть войну и установить новый мир, который будет лучше довоенного. В первую очередь необходимо усилить страну внутренне, разрядить мины, заложенные прошлыми царствованиями, и позволить двум третям собственного населения жить по-человечески, а не на вечной грани существования. Последняя задача, без которой не решается все остальное, выглядит тяжелой, почти невозможной, как поставленный перед Гераклом вопрос по очистке от залежей навоза конюшен царя Авгия. Но методы Геракла будущей императрице не подходят категорически, она же не самоубийца.
И Кобе этот путь тоже не нравится, ибо разрушать все до основания, конечно, сладостно, но при этом приходится помнить, что рано или поздно из обломков надо будет возводить новое здание, и ничего, кроме новой империи, на том же фундаменте построить не удастся. А если попытаться уничтожить еще и фундамент (то есть русский народ как историческую целостность), то вместе с ним погибнут и сами революционеры. Это нутром чувствует Коба, и это же в Основном Потоке, году так в девятнадцатом, понял Ленин, в душе прожженный космополит. Здесь Ильич признавал ту же истину на основании чужого книжного опыта, и готов был опять идти другим путем. Задачи, поставленные перед ним Серегиным, разожгли в несостоявшемся вожде мирового пролетариата любопытство и здоровый азарт. Ему хотелось знать, чем один народ своим сознанием и мышлением отличается од другого, почему одни этносы так и остаются на племенном уровне мышления, где они и были две тысячи лет назад, а другие из дремучих лесов возносятся до имперских высот.
Особенно Ильича потрясло знакомство с бойцами первоначальной команды капитана Серегина, когда те вернулись из местной Сербии, где натаскивали в совершении пакостей местных коллег. Зоркий Глаз, Ара и Бек были еще вполне обыкновенными людьми, только, по местным меркам, слишком грамотными: Змей вырос в офицера по особым поручениям при Серегине, а вот Док, Бухгалтер и Мастер в промежутке между заданиями по истреблению негодяев не чуждались чтения интеллектуальной литературы своего времени.
Но наиболее ценным носителем откровений оказался отец Александр, с которым Ильич беседовал не как с доверенным лицом «доброго Боженьки», а как один умный и образованный человек с другим умным и образованным человеком. Это были только капли мудрости чуждого ему времени сто лет тому вперед, но их запах кружил Ильичу голову. Он с нетерпением ожидал того времени, когда Артанский князь Серегин поднимется на самые верхние уровни мироздания, и появится возможность напрямую припасть к первоисточникам, а не довольствоваться пересказами очевидцев.
- Товагищи, - сказал он, - существующая государственная система себя отжила и пережила. Если подойти поближе к башне Силы, то можно мысленно услышать все те яркие эпитеты, которыми товагищ Серегин награждает никуда не годных царских генералов. Сочетание махрового феодализма и проросшего через него подобно плесени дикого капитализма - это, знаете те ли, не самое здоровое состояние общества, и не может продолжаться долго. Я вообще крайне скептически отношусь к этой вашей затее с монархическим социализмом. Помяните мое слово: когда закончится эта война, богатые станут еще богаче, бедные совсем обнищают, а царская власть, точнее, ее верные слуги, станет покрывать это безобразие, при необходимости пуская в ход армию и полицию. Да, именно так-с!
- При мне, - внешне спокойно, но с железной твердостью сказала Ольга, - никто ничего такого покрывать не будет. А если кто и попытается, то узнает, какова императрица Ольга в гневе...
- Свергнут вас при таких настроениях, голубушка, как пить дать, свергнут, да еще и голову отрубят, - вздохнул Ильич. - И никакого монархического социализма у вас не получится, а будет самая безобразнейшая буржуазная республика, ибо, как говорят нам, хе-хе, предшественники, «не вливают вина молодого в мехи ветхие», а вы тут не вино в мехи собираетесь влить, а новую кровь в жилы обветшавшего государства.
- Если за спиной Ольги Николаевны встанет весь русский народ, возглавляемый партией большевиков, -с усмешкой сказал Коба, - то свергнуть ее будет довольно затруднительно.
- Народ, товарищ Коба, он в России, - взвился Ильич, - а переворот случится в Петербурге, прямо в Зимнем дворце, по сценарию, разработанному еще милейшим графом Паленом. Верные слуги, еще пять минут назад такие милые и послушные, затыкают слишком добрую к людям императрицу вилками, а потом пошлют царствовать либо бессильного и безвольного Алексея, либо провозгласят буржуазную республику с собой во главе. И никто на помощь любимой государыне, как бы ее ни любили, не придет, ибо сие будет невозможно. Так, собственно, с небольшими поправками, и произошел февральский переворот в том мире, из которого к нам пришел товарищ Серегин.
- В деле с принуждением нашего Папа к отречению, - глухо сказала Татьяна, - явно прослеживается государственная измена не только господ генералов, наставивших оружие на своего самодержца и угрожавших ему смертью, но и чинов гвардейского лейб-конвоя, охранявшего царский поезд. Без всяких дополнительных просьб со стороны Государя старший офицер должен был арестовать мерзавцев, вывести их на свежий воздух и расстрелять прямо у вагона, а потом арестовать и расстрелять начальника станции, не выпускавшего царский поезд на перегон в сторону Санкт-Петербурга. Только так, и никак иначе, требуется действовать в тот момент, когда решается судьба трона и Отчизны. Главная ошибка нашего Папа в том, что он сам окружил себя людьми, которые его впоследствии свергли и обрекли на смерть всю нашу семью. Все сам, сам, сам, никто его не заставлял.
