Андрей Лестер - Москва 2066. Сектор
– Ну, ты-то навряд ли утратишь вкус. Весь в пупырышках, – сказал Чагин. – Вкусовых.
Он думал, что оскорбит продавца, но тот, напротив, польщенно засмеялся и спросил, в каком отделе Никита будет выбирать одежду.
– А какие могут быть? – спросил Чагин. – Мужской и женский.
– Мужской и женский? Нет, одежду так не классифицируют, – потупил глаза продавец. – Это шовинизм. Правильно делить одежду на «мужественную» и «женственную». А доступ к ней должен быть у всех, без ограничений. И женщины и мужчины могут брать такую и такую, в зависимости от настроения. А вообще у нас пять отделов: мужественный, женственный, смешанный, антикварный и рабочий. Абсолютно на все вкусы. Я покажу. Фолловьте!
– Что? – спросил Чагин.
– Он говорит, «следуйте за мной», – пояснила Наташа.
– Нет, стойте. Охранники в каком отделе одеваются?
– В ра-а-бочем, – ответил продавец, сладострастно изогнувшись.
– Вот и пошли туда, – сказал Наташе Чагин. – Только этот пусть за нами не тащится.
В рабочем отделе Никита купил сносные туфли из коричневой кожи и несколько рубашек. Брюки, пиджаки и костюмы были сплошь серыми и розовыми, и Чагину все-таки не очень хотелось мимикрировать под обслугу Елены Сергеевны.
– А где продаются такие костюмы, как у полковника?
– У Виталия? – переспросила Наташа. – Нигде. Это допереворотные костюмы. Бывают в антиквариате, но очень-очень редко. Если хотите, пойдем посмотрим.
Антикварный отдел напоминал притон барыги. Здесь было всего понемногу: шорты, пальто, даже коньки-снегурочки.
– Секонд-хенд? – спросил Никита.
– Нет, это старые вещи, но не ношеные, – ответила Наташа.
– А как проверить?
– Никак, – вздохнула Наташа. – Но я вас потому и привела сюда, что лучше все равно нигде не найдете.
В конце концов Чагин остановился на джинсах «Wrangler» и рыжей кожаной куртке. Осмотрев вещи с изнанки и убедившись, что они выглядят не слишком подозрительно, Никита переоделся в примерочной.
– Можно посмотреть? – спросила Наташа.
– Прошу.
Девушка отодвинула занавеску и цепко оглядела Никиту.
– Боже, боже, боже… – сказала она. – Я еще помню таких мужчин. Великолепно! Премиально! Только нужно деньги посчитать.
– Может не хватить? – спросил Чагин.
– Понимаете, такие джинсы стоят очень дорого. Велорикша, например, за месяц столько не зарабатывает.
– А у нас они висят бесплатно, – сказал Чагин.
– Вы шутите? – Наташа почему-то оглянулась и продолжила заговорщическим шепотом: – Этого не может быть.
– Может.
– Но ведь это премиально!
Когда вышли с пакетами из «Клитора», Наташа взяла Чагина под руку и заговорила, старательно понижая голос, хотя в этом и не было никакой нужды: на улице стоял такой шум, так ревела музыка и реклама, что и громкой речи было не разобрать в двух шагах.
– Вы знаете, я не всегда говорю то, что думаю. Мы сегодня в гостиной обсуждали «Прыгающего человека», и я сказала, что деградировавшие массы и все такое… Это вам не понравилось. Но что вы хотели, чтобы я говорила в присутствии Рыковой? У нас тут все очень непросто…
Вечером, условившись наутро с Наташей, Чагин бродил по этажам, привыкал к дому. Пытался понять, кто здесь жил раньше. Задавал себе вопрос: от чего могли остаться на стенах едва заметные, прямоугольные пятна, несколько более яркие, чем краска или обои вокруг? Если это были картины, то почему их сняли?
Чагин был уверен, что дом понравится Вике, ровно в той же степени, в какой был уверен, что и на несколько дней сюда нельзя привозить сына. Что делать? Вероятно, Вика тоже думала в свое время, что ее будущему ребенку лучше было бы не иметь в папах убийцу и изменника. Однако не уступила сомнениям и не бросила Никиту.
Каждый раз, когда взгляд Чагина останавливался на телефоне, а телефонные аппараты были почти в каждом помещении, он едва удерживался, чтобы не схватить трубку и не набрать номер, который дал ему священник Лебедев. Хотелось дать какой-нибудь сигнал наверх, словно с подводной лодки, удостовериться, что там, за Главной Просекой, идет все та же простая, медленно расцветающая жизнь. Никите казалось, что он провел в Секторе не десять-двенадцать часов, а долгие-долгие дни, за которые все что угодно могло произойти там, дома, с женой и сыном, и с тишиной на улицах, и с цветами в волосах женщин, и с саженцами белого инжира, и даже с выставкой чищеной обуви на стеклянных полках, которую устроил в подъезде сосед Витя.
Мысли мешались. Что за церкви у дерганых? (Он увидел на улицах еще две-три с такими же фигурками девушки с распущенными волосами.) Кому они поклоняются? Что в футлярах охранников? Всем известно, что огнестрельного оружия нет. Тогда что там? Какой катастрофой пугают Тихий мир Рыкова и полковник?
Никита знал, что существует какой-то пакт, который защищает Тихий мир от насилия со стороны дерганых. В первое время было много случаев грабежей, изнасилований и убийств, но спустя приблизительно год жизнь стала абсолютно безопасной. И Чагин, как и все, не задумывался почему, это казалось ему столь же очевидным и в то же время необъяснимым, как и невероятная скорость, с которой в Тульской губернии поднялись и стали плодоносить кофейные деревья. Но, может быть, существуют какие-то договоренности? Человеческий фактор? Тогда безопасность и мир могут оказаться неустойчивыми, как неустойчив дерганый человек.
Каждый раз, когда мысли его, описав круг, приближались к этой точке, Чагин слышал голос Леши: «Папа, не надо туда ехать. Там плохо», и с шумом переворачивался на постели. В конце концов он не выдержал, протянул в темноте руку и поднял трубку телефона, стоявшего у изголовья. В трубке раздался странный полузабытый звук, словно скрипел, загружаясь, компьютер. Через полминуты потрескивание закончилось удовлетворенными колокольчиками, как бы извещающими, что компьютер загружен, и спустя мгновение в трубке раздался недовольный бас старухи Нелли Семеновны. «Чего тебе? – спросила Неля. – «Время, знаешь, сколько?» «Извините», – сказал Никита и положил трубку, думая, что попытка была в любом случае глупой, – наверняка телефон прослушивается.
Когда Чагин начал все-таки засыпать, за окном вдруг раздался шум, крики, музыка и пение. «Мяу-ши! Мяу-ши!» – горланили пьяные голоса. Никита встал и вышел на балкон. Ночь была кромешной, экономящий электричество Сектор был погружен во тьму. По аллее от главных ворот в сторону отдаленных особняков двигалась небывалая кавалькада, освещаемая факелами. Человек двадцать велорикш тянули за собой нечто вроде большой кареты с открытым помостом перед ней. На помосте стоял человек в блестевшей в свете факелов норковой шубе до пят, и несколько особей, вероятно, женского пола, прыгали на него с визгом и пытались повалить. Пение доносилось из кареты. «Стоп, б…! – заорала вдруг одна из прыгавших на норковую шубу. – Давайте Катьку-мегавспышку!» Голоса громко поспорили и через несколько секунд затянули: «Я при-и-нцесса! Тебя раз-де-ла. И ат пра-цесса я при…ела!»
В некотором тумане входил невыспавшийся Чагин в здание Трубы-Белого дома. В большом фойе было много народу и стоял густой тяжелый запах табачного дыма, духов, дезодорантов, освежителей воздуха, лака для волос. Женщины и здесь, в правительственном здании, были в прямых, балахонистых платьях и с подчеркнутой грудью, многие с тщательно накрашенными синяками на коленях. В основном они были некрасивы, во всяком случае таких, как Наташа, Чагин не заметил. Мужчины ходили с расстегнутыми ширинками, из которых с продуманной элегантностью высовывались уголки рубашек; каждый второй носил в ушах разноцветные пластиковые серьги. Некоторую структуру разноцветной толпе придавали люди в форме и многочисленные серые пиджаки с розовыми рубашками.
Бур провел Чагина в лифт. У лифта стояла очередь, которая словно по команде поднесла левые руки к уху и пропустила полковника вперед. Когда Чагин и полковник вошли, за ними не последовал никто.
В пустом лифте Виталий посмотрел на себя в зеркало и попытался пригладить неровности седого ежика.
– Ну что, Никита, не надумал жене письмо писать? – спросил он. – Через полчаса экспедитор выезжает за продуктами, может завезти.
– Да как-то рановато, – ответил Чагин. – Я еще не обжился.
– Да? А мне показалось, что ты уже вошел в роль домовладельца. Без стука к тебе уже не войдешь. Так что, не пора писать?
Чагин подумал, что его подталкивают перевезти семью в Сектор, чтобы задержать тут надолго или навсегда. Но зачем? Ему слабо верилось, что он может так уж радикально помочь дерганым в их бредовых разработках.
– А что вы на меня так жмете? – Язык как-то сам собой соскочил на «вы». – Боитесь, что мне в вашем офисе не понравится, и я передумаю?
– Во-первых, передумывать поздно. Здесь, дружище, не детский сад. А во-вторых… Знаешь, мне эти ваши закидоны вот уже где… Я, дружище, думаю о России и о будущем. Это вы тут каждый думаете только о себе и о своей семье.
